Трактир «Ямайка» - Дафна дю Морье

— Какая-то часть меня ушла в могилу вместе с бедняжкой Нелл, Мэри. Уж не знаю, в чем тут дело, но только сердце мое устало, и я больше так не могу.

Она пошла в дом и села в кухне, бледная как полотно и постаревшая сразу на десять лет. Ко всему безразличная, мать только пожала плечами, когда Мэри сказала, что позовет доктора.

— Слишком поздно, доченька, — сказала она, — уже семнадцать лет прошло. — И мама, которая никогда не плакала, стала тихо всхлипывать.

Мэри позвала старого доктора, который жил в Могане, того самого, что когда-то помог ей появиться на свет. Они ехали обратно в его двуколке, и доктор сказал, покачав головой:

— Я догадываюсь, что это такое, Мэри. Твоя мать не щадила ни души, ни тела с тех пор, как умер твой отец, и наконец сломалась. Мне это не нравится. Недобрые времена наступают, девочка.

У ворот их встретила соседка, горя желанием сообщить дурную весть.

— Мэри, твоей матери хуже! — закричала она. — Она только что вышла из дверей, глаза как у призрака, вся дрожит, и вдруг упала. Миссис Хоблин помогла ей, и Уилл Сирл тоже. Они обе занесли внутрь бедняжку. Они говорят, глаза у твоей мамы закрыты.

Доктор решительно растолкал столпившихся у двери зевак. Они с Сирл подняли с пола неподвижное тело и перенесли мать наверх, в спальню.

— Это удар, — сказал доктор, — но она дышит; пульс ровный. Этого-то я и боялся — что она вот так внезапно однажды сломается. Одному Богу известно, да, может, ей самой, почему это случилось именно сейчас, когда прошло уже столько лет. Теперь, Мэри, ты должна доказать, что ты достойная дочь своих родителей, и помочь матери пройти через это. Ты одна способна это сделать.

Шесть долгих месяцев, если не больше, Мэри ухаживала за матерью, заболевшей в первый и последний раз в жизни, но несмотря на все заботы со стороны дочери и врача, у вдовы не было воли к выздоровлению. У нее не было желания бороться за жизнь.

Бедняжка, казалось, жаждала избавления и молча молилась, чтобы оно поскорее пришло. Она сказала Мэри:

— Я не хочу, чтобы ты боролась в своей жизни так, как я. Это ломает тело и душу. После моей смерти тебе незачем оставаться в Хелфорде. Лучше всего отправиться к тете Пейшенс в Бодмин.

Бесполезно было говорить матери, что она не умрет. Она уже всё решила.

— Я не хочу бросать ферму, мама, — возразила Мэри. — Я здесь родилась, и мой отец, и ты тоже хелфордская. Йелланы должны жить здесь. Я не боюсь бедности и того, что ферма придет в упадок. Ты семнадцать лет проработала здесь одна; почему я не могу сделать то же самое? Я сильная, я умею выполнять мужскую работу, ты это знаешь.

— Такая жизнь не для девушки, — заявила мать. — Я это делала все эти годы ради твоего отца и тебя. Если женщина работает для кого-то, это приносит ей покой и удовлетворение; но работать для себя — совсем другое дело. Тогда в этом нет души.

— В городе от меня не будет толку, — сопротивлялась Мэри. — Я ничего не знаю, кроме этой жизни на реке, да и знать не хочу. С меня хватает поездок в Хелстон. Мне лучше будет здесь, с теми цыплятами, которые у нас еще остались, с зеленым садом, и со старой свиньей, и с лодкой на реке. Что я стану делать там, в Бодмине, с тетей Пейшенс?

— Девушка не может жить одна, Мэри. Она обязательно или повредится в уме, или впадет в грех. Одно из двух. Помнишь бедняжку Сью, которая каждое полнолуние в полночь бродила по кладбищу и звала любимого, которого у нее никогда не было? А еще тут была одна девушка, это случилось еще до твоего рождения, которая осиротела в шестнадцать лет. Так она сбежала в Фолмут и связалась там с матросами. Мы не обретем покоя в могиле — ни я, ни твой отец, — если ты не будешь в безопасности. Тетя Пейшенс тебе понравится: она всегда знала толк в веселье и забавах, и сердце у нее широкое. Помнишь, она приезжала сюда двенадцать лет назад? У нее были ленты на шляпке и шелковая нижняя юбка. Пейшенс тогда приглянулась одному парню, который работал в Триллорене, но решила, что слишком хороша для него.

Да, Мэри помнила тетю Пейшенс, ее кудряшки и большие голубые глаза, и как та смеялась и болтала, и как она поднимала юбки, на цыпочках переходя через грязный двор. Тетушка была прелестна, как фея.

— Я не знаю, что за человек дядя Джошуа, — сказала мать, — потому что я в глаза его не видела, да и никто не видел. Но когда десять лет назад в день святого Михаила твоя тетя вышла за него, она написала всякую восторженную чепуху, словно была девчонкой, а не женщиной тридцати с лишним лет.

— Они подумают, что я неотесанная, — медленно произнесла Мэри. — Наверняка тетя и ее муж — люди хорошо воспитанные. Нам и говорить-то будет почти не о чем.

— Они полюбят тебя такой, как есть, без всякого жеманства. Я хочу, чтобы ты мне пообещала, доченька: когда меня не станет, ты напишешь тете Пейшенс и передашь, что моим последним и самым большим желанием было, чтобы ты поехала к ней.

— Я обещаю, — сказала Мэри, но на сердце у нее стало тяжело и смутно. Будущее казалось таким шатким и неопределенным, совсем скоро она лишится всего, что знала и любила, и даже знакомая исхоженная земля не поможет девушке пережить трудные времена, когда те настанут.

День за днем мать слабела; день за днем жизнь уходила из нее. Она протянула время жатвы, и время сбора плодов, и дожила до первого листопада. Но когда по утрам стали сгущаться туманы и на землю опустились заморозки, когда вздувшаяся река потоком устремилась к бурному морю, а волны с грохотом стали разбиваться на отмелях Хелфорда, вдова беспокойно заворочалась в постели, хватаясь за простыни. Она называла дочь именем своего мертвого мужа и говорила о том, что давно прошло, и о людях, которых Мэри никогда не видала. Три дня больная прожила в своем собственном маленьком мире, а на четвертый день умерла.

Мэри видела, как все, что она любила и понимала, постепенно переходит в чужие руки. Живность продали на Хелстонском рынке. Мебель раскупили соседи. Одному человеку из Каверака понравился их дом, и он его купил. С трубкой в зубах новый хозяин расхаживал по двору и указывал, где и что он будет менять, какие деревья срубит, чтобы открылся вид. Мэри с ненавистью молча наблюдала за ним из окна, складывая пожитки в отцовский сундук.

Этот чужак из Каверака сделал ее нежеланной гостьей в собственном доме: девушка по глазам видела, как он хочет, чтобы она поскорее убралась, да и сама она теперь думала только о том, чтобы уйти от всего этого раз и навсегда. Мэри снова перечитала письмо от тети, написанное неразборчивым почерком на простой бумаге. Тетя писала, что она поражена ударом, который обрушился на ее племянницу, что она понятия не имела о болезни сестры, и вообще так много лет прошло с тех пор, когда она гостила в Хелфорде. «У нас произошли перемены, о которых ты не знаешь, — продолжала тетушка. — Я теперь живу не в Бодмине, а почти в двенадцати милях от него, по дороге в Лонстон. Это дикое и уединенное место, и если ты к нам приедешь, я буду рада твоему обществу, особенно зимой. Я спросила твоего дядю: он не возражает, если только ты воздержана на язык и не болтлива, и согласна нам помогать, когда понадобится. Как ты понимаешь, он не может давать тебе деньги или кормить задаром. За жилье и стол ты будешь помогать нам в баре. Видишь ли, твой дядя — хозяин трактира „Ямайка“».