Мистерия Христа - Фалес Аргивянин

Но Царь и Отец, понявший вопрос мой, Фалеса Аргивянина, молчал, ибо знал, что наши разговоры будут опасны.

— Скажи, Царь и Отец, — продолжал я, — а где на твоей планете следы благословения Единого? Почему здесь нет Мудрых? Почему нет семян Божьих? Почему нет посева? Ибо жнец придёт и на твою планету, если только она и на самом деле существует в Космосе…

Я протянул руки и со всей силой, данной мне великой Мудростью, возгласил:

— Отец Единый, Неведомый, Неизреченный! Пошли мне, Единый, Луч Твой, дабы победить соблазны, окружившие меня! Разрушить всё предотделяющееся очам моим как следствие человеческой гордости жалких червяков… Единый, Неизреченный! Услышь меня! Ибо вот — я один, оставленный с Мудростью моей, понял, что только Ты можешь спасти меня…[77]

И, свершив моё моление, я взглянул на Царя и Отца, и тихая радость засияла в сердце моём. Поблекли краски зала, поблекли одежды Царя, и поблекла его царственная гордость. Он как-то сморщился, сжался, и только глаза жалко смотрели на меня. Я понял всё и сказал Великую Формулу Посвящённых. Раздался стон, раздался грохот, как будто рушились миры, и я полетел в бездну, но сознания не потерял. Я почувствовал, как чьи-то дивные, тёплые руки обняли меня, и почувствовал ласковое лицо Матери моей Изиды, и услышал голос: «Аргивянин, любимый сын мой, победивший Мудростью человеческую гордость! Аргивянин, дивный сын мой! Огонь Великого Посвящённого я сама зажгу на твоём челе». И я, убаюкиваемый голосом Богини, заснул, а когда проснулся, увидел себя на прекрасном лугу божественной Эллады. Из леса вышла богиня Афина Паллада и сказала мне:

— Аргивянин! В лице моём приветствуют тебя боги Эллады.

И запело всё кругом: запел лес, запели воды, запели фавны: «Привет тебе, Фалес Аргивянин, привет, привет…» Так встретила меня моя родина. И куда бы я ни шёл, все знали меня, все приветствовали меня. Цветы ласково кивали своими головками, птицы доверчиво садились на мои плечи, и как-то дивно-ласковы были люди. Но я спешил к своему Учителю. Он ласково встретил меня, приняв в свои объятия, и только в глазах его я заметил грусть.

— Аргивянин, — сказал он мне, — из двенадцати вернулся ты один.

Мы пошли к Царю и Отцу планеты, и через несколько дней пути через пески пустыни мы очутились у Оазиса Царя и Отца. Царь и Отец принял меня и освятил знак, зажжённый на челе моём рукой священной.

— Аргивянин, — сказал он, — ты являешь собою единственный пример. Змей гордости побеждается только сердцем[78], а ты победил его разумом: победил первый. Но это послужит тебе к тому, что ты не останешься в недрах человечества, ибо пошёл путём, не свойственным ему[79].

Все эти великие слова сбылись в душе моей, Фалеса Аргивянина. Я искал и не находил возможности вступить на какую бы то ни было арену деятельности человечества. У меня всегда была какая-то холодность по отношению к человечеству. Поэтому только в тайных Святилищах вы встретите имя Фалеса Аргивянина, записанное в анналах яркими буквами. И на всей планете Земля есть только три-четыре места, с которыми я поддерживаю общение. Это те знакомства, которые были завязаны мною во времена Христа-Спасителя. Только их я поддерживаю: остальное мне чуждо.

В разуме моего друга Эмпедокла я читаю вопрос: кем же был Царь и Отец неведомой планеты? — А его совсем не было. Это был пластический сон магов. Великое испытание, наложенное Тремя. И знаешь, сколько времени длился сон? Не более трёх минут, ибо подобные сны совершаются в том пространстве, где нет времени. Они совершаются в пространстве не физическом, а психическом[80].

Фалес Аргивянин

VI . У Подножия Креста

Фалес Аргивянин — Эмпедоклу,

сыну Милеса Афинянина, —

о Любви Бесконечной Бога распятого — радоваться!

Бесконечна и вечна дорога моя, Фалеса Аргивянина, меж путей звёздных, вселенных и космосов; не коснётся меня сон Пралайи; цепь Манвантар[81] туманами клубится предо мною; но нет такой бездны Хаоса, нет такой Вечности, где я мог бы забыть хоть единый миг из проведённых мною у подножия креста на Голгофе. Я попытаюсь передать тебе, Эмпедокл, человеческой несовершенной речью повесть, исполненную печали, человеческой и несовершенной.

Когда я, Фалес Аргивянин, рассказывал тебе, Эмпедоклу, историю Агасфера, я довёл рассказ до того места, когда осуждённые на распятие, окруженные зловонным человеческим стадом, подошли к Голгофе. На вершине холма несколько человек уже рыли ямы для водружения крестов. Около стояла небольшая группа саддукеев и фанатичных священников, очевидно, распоряжавшихся всем. По их указанию, Симон-кузнец тяжело опустил крест Галилеянина у средней ямы. Он отёр пот, градом катившийся по его по лицу, и сказал:

— Клянусь Озирисом! Я никогда в жизни не носил такой тяжести… Но не будь я Симон-кузнец, если бы не согласился нести этот крест до конца жизни, лишь бы избавить от страданий этого кроткого человека!!

— Будь благословен ты, Симон, — раздался тихий голос Галилеянина. — Кто хоть единый миг нёс Крест мой, познает Вечное Блаженство в садах Отца…

— Я не понимаю, что ты говоришь, — простодушно ответил Симон, — но чувствую, что не было и не будет лучшей минуты в жизни моей. А что я сделал? Кто ты, кроткий человек, что слова твои, будто холодная вода в пустыне для иссохших уст?

— Довольно разговоров! — визгливо орал, расталкивая всех, какой-то низенький злобный священник с всклокоченной бородой и бегающими свиными глазками. — Раздевайте их и приступайте к распятию!

Последние слова были обращены к римским солдатам, полукружием стоявшим за мрачным центурионом.

— Не раздавай приказаний тем, кем не командуешь, иудей, — резко сказал последний. — Мои солдаты исполняют свой долг по отношению этих двух, — указал он на разбойника и менялу, — ибо они осуждены проконсулом; а что до несчастного Назорея, он отдан вам, вы и делайте с ним, что хотите. Рука римского солдата не прикоснётся к нему. Но я сделаю то, что должен сделать…

И с этими словами центурион обернулся и сделал знак стоявшему сзади солдату. Тот подал ему деревянную окрашенную ярко-красной краской табличку с написанными на ней по-еврейски, по-гречески и по-римски словами:

«Иисус Назорей, Царь Иудейский».

Центурион прибил её одним ударом молотка к возглавию креста Галилеянина. Из уст сомкнувшихся подле саддукеев и священников вырвался крик злобного негодования.

— Сними это, солдат, сними тотчас же! — кричали они, и маленький священник попытался было сорвать табличку, но был отброшен в сторону могучей рукой центуриона.

— По приказанию наместника кесаря, Понтия Пилата! — властно возгласил он и поднял руку вверх. — Если вам не нравится надпись, идите к консулу и требуйте отмены, но пока, клянусь Юпитером[82], не советую никому мешать римскому солдату исполнять отданное ему повеление! Приступайте к делу, — коротко бросил он приказание своим солдатам.

Те молча подошли к разбойнику и меняле. Первый сам сбросил с себя одежду и лёг на крест, не отрывая ни на секунду глаз от кроткого, измождённого, но сиявшего каким-то внутренним светом лица Галилеянина, стоявшего, сложив руки, у своего креста.

Отвратительная сцена началась с менялой, который кричал, визжал и кусал руки раздевавшим его солдатам.

Маленький священник, уже оправившийся от удара центуриона, о чём-то быстро пошептался с группой саддукеев и наконец подбежал к нему и стал что-то торопливо говорить, размахивая руками и указывая то на лежавшего уже на кресте разбойника, то на визжавшего менялу. Выражение неизъяснимого отвращения и презрения пробежало по мужественному лицу солдата.

— Клянусь Юпитером, — сквозь зубы пробормотал он, — сколько низости кроется в душе твоей, священник. Какому Богу ты служишь? Кровь, по-твоему, тебе запрещено проливать, а лгать, обманывать и предавать можно? Но ты прав: два этих негодяя — тоже иудеи, и относительно их я не имею приказаний, а ты назначен распорядителем казни. Делай что хочешь, я мешать не буду.

Священник бросился к солдатам и остановил их. Изумленный разбойник поднялся с креста и недоумевая смотрел на священника и подошедших к нему саддукеев. Тут же рядом поставили и дрожавшего полуголого менялу, как-то по-собачьи трусливо глядевшего вокруг.

— Слушайте, вы! — визгливо кривлялся перед ними священник. — Мы сейчас будем ходатайствовать перед консулом о прощении вас, но с условием, что вы совершите казнь' над этим богохульником, — указал он на Галилеянина. — Нам нельзя проливать кровь, и у нас нет своих палачей, а римляне не желают совершать над ним казни, ибо не они его судили. Ну? Хотите вы?

Меняла сразу как-то подпрыгнул и кинулся в ноги священнику.

— Возьмите, возьмите меня! — вопил он. — Я всегда буду верно служить вам!