Коломба - Жан Ануй

Наш Дорогой Поэт (восхищенный этими подробностями). Наша Дорогая Мадам! Несравненная! Неопалимая купина!

Мадам Александра. Неужели вы, Наш Дорогой Поэт, с вашим талантом, с вашей чувствительной, как Эолова арфа, душой, — вы посмеете мне сказать, что никогда не страдали от любви?

Наш Дорогой Поэт. Страдал, как собака, Наша Дорогая Мадам! Именно как собака.

Мадам Александра. И я тоже. Оба мы чудовищно страдали. Я сходила с ума! Вот это, вот именно это и надо сказать!.. Подумайте только, Сальватор-Дюпон вошел ради меня как-то вечером в цирке в клетку со львами, как был, во фраке и цилиндре!

Наш Дорогой Поэт (вдруг деловым тоном). Какой Сальватор-Дюпон? Коньячный?

Мадам Александра (тоже деловым тоном). Да нет! Коньячный Сальватор-Дюпон был известный импотент. Входил его двоюродный брат, нефтяной.

Наш Дорогой Поэт. Ах тот, который женился на Маргарите Петика, дочке Восточных железных дорог?

Мадам Александра. Нет! На Маргарите Петика женился Леон. А я говорю о Жюле. Такой высокий, брюнет…

Наш Дорогой Поэт. Помню-помню. Красивый мужчина!

Мадам Александра. Очень красивый, да-да, только полноват.

Наш Дорогой Поэт. Это ему шло.

Мадам Александра (совершенно естественно переходит на лирический тон). Как же этот человек меня обожал! Ради меня не отступил перед хищниками. (Коломбе.) Вы, детка, сами женщина и можете себе это представить. Вот вы сказали человеку «нет». Вы любите другого, вы же сами знаете, что это такое, нельзя поспеть всюду. И вдруг у вас над ухом раздается рычание, заглушающее рыканье львов. Это рычит любящий вас мужчина, он бледен как смерть. Он встает. Перепрыгивает барьер ложи. Весь цирк испускает громкий вопль. Он бросает свой кошелек окаменевшему укротителю; он среди хищников. И вдруг вас осеняет. И вы изо всех сил кричите, как безумная: «Я люблю тебя».

Наш Дорогой Поэт. Божественная! Божественный друг мой! Я так и слышу этот крик под куполом цирка. (Сурово, Дасюрету.) Записывайте же! Записывайте все подряд.

Мадам Александра. «Я люблю тебя! Вернись! Я буду твоей!» Слишком поздно…

Коломба (задыхаясь от волнения). Его съели?

Мадам Александра. Нет. Он выбрался живым. Но когда он вышел из клетки, я его уже разлюбила. Ему надо было взять меня немедленно, тут же в клетке, среди львов, но это было практически неосуществимо.

Наш Дорогой Поэт (вне себя). Как все это прекрасно! Как все это по-женски! Не пропустите ни слова, Ласюрет, слышите вы! Записывайте все. Мы переживаем историческую минуту. И должны навсегда удержать ее в памяти. Дальше, дальше, Наша Дорогая Мадам!..

Мадам Александра. Мы молча возвращаемся домой — он, мой муж и я.

Наш Дорогой Поэт. А кто тогда был вашим мужем?

Мадам Александра. Один голландец. Мужчина геркулесовой силы. Он дрожал, как дитя. Он понимал, что после того, что сделал Сальватор, ему тоже нужно сделать нечто из ряда вон выходящее. Тогда он засучивает рукава, выпрягает лошадь и везет меня до дома в карете. Этим вечером я принадлежала ему… На следующий день Сальватор уехал.

Наш дорогой Поэт (Ласюрету). Записывайте, записывайте же!

Мадам Александра. Уехал в Монте-Карло. Там он за одну ночь просадил половину своего состояния.

Коломба. И в конце концов все-таки покончил с собой?

Мадам Александра. Нет. Женился на одной из Ротшильдов.

Наш Дорогой Поэт. На Аиссе?

Мадам Александра. Нет. На Рашели. На той, что похудее.

Коломба. А ваш муж?

Мадам Александра. Что вы хотите, детка? Не мог же он каждый вечер превращаться в извозчичью лошадь, чтобы придать себе интерес в моих глазах. В конце концов он мне надоел. Я его бросила.

Коломба. Как прекрасно все, что вы рассказываете, Наша Дорогая Мадам! Будто роман читаешь. Но как же сделать, чтобы тебя так любили?

Мадам Александра. Быть женщиной, только и всего. Стать вдруг для этих ничтожных существ вспышкой огня, безумием, желанием — всем, что им самим недоступно. Сальватор и мой голландец, несмотря на светский лоск, были в душе грубыми скотами, а я была само Искусство, я была сама Красота. Они понимали, что заслужить меня можно лишь поднявшись над собой. Ну и старались что-то изобрести, чтобы превзойти самих себя. Как-то вечером, когда у меня не было аппетита, — я нарочно клала в тарелку свои перчатки — в ту пору я жила только шампанским и искусством: хотела похудеть, — так вот Сальватор, огорченный, что я ничего не ем, велел у «Максима» подать ему сырую крысу и сожрал ее на моих глазах целиком.

Наш Дорогой Поэт. Боже, какое восхитительное безумие! Боже, как это величественно!

Коломба. И тогда вы согласились поесть, чтобы вознаградить его?

Мадам Александра. Да подите вы! Мне стало ужасно противно! Меня чуть не стошнило. Я дала ему пощечину при всей публике и вышла из ресторана. Но самое забавное, что они поставили ему крысу в счет и взяли за нее пятьдесят франков!

Наш Дорогой Поэт. Если не ошибаюсь, это было в то самое время, когда Бонд Депэнглет поджег ради вас свой особняк?

Мадам Александра. Настоящий сумасшедший! Я протомила его целый год. Как-то мы с друзьями ужинали у него. Разговор зашел о Нероне. Я сказала, что восхищаюсь этим удивительным человеком, который, как никто, понимал красоту жизни. Я сказала, что будь я римлянкой я безусловно полюбила бы его. Депэнглет побледнел, поднялся, взял канделябр и молча поджег двойные шторы… Слуги хватают графины, бросаются тушить огонь. Он вытаскивает из кармана пистолет и грозит уложить каждого, кто тронется с места… А мы все бледные, стоим и глядим, как горят шторы… Когда пламя достигло потолка, я молча подошла к нему и поцеловала в губы… Слуги воспользовались этим и залили огонь. Только так и удалось отстоять здание.

Наш Дорогой Поэт (восклицает). Женщина! Вечная женщина!.. Превосходный, удивительный друг, ради которого мужчины готовы совершить любое!.. В нашем скудном вялом мире есть, к счастью, такой огонь, как вы, дабы поддерживать пламя бескорыстной красоты!.. (Спохватывается.) Кстати, я вот о чем хотел вам сказать: я как раз иду от Леви-Блоха. Вы же знаете, он меня очень любит, я крестил его дочь. Есть у вас панамские акции?

Мадам Александра. Еще бы. Он и велел мне их купить.

Наш Дорогой Поэт. Так вот, великий друг мой, их нужно продать и срочно. Через неделю они упадут на шесть пунктов. А знаете, какие нужно покупать? Только это тайна, моя прелесть, давайте-ка подымемся к вам в уборную. Я там все расскажу. (Уводя ее, продолжает вполголоса.) Русские бумаги! Русские и скопом, если так можно выразиться! За две недели можно заработать на каждой акции по тридцать франков. Недурно, а, признайтесь?

Мадам Александра. И три процента?

Наш Дорогой Поэт. Ясно. А акции «Метро» Вы приобрели?

Мадам Александра. Вы верите в «Метро»? Это же химера.

Наш Дорогой Поэт. Нет. Но я верю Леви-Блоху. А он уверяет, что, если запастись терпением, можно поживиться на акциях «Метро».

Ласюрет (кричит им вслед). Что же я в конце концов скажу им о любви, Наша Дорогая Мадам?

Мадам Александра. Вот пристал со своей любовью, болван! Вы же видите, мы говорим о серьезных вещах!.. Придете после репетиции.

Уходят.

Ласюрет (вне себя). Вот так так! А после репетиции будет уже поздно. Мадам приглашена на обед. А завтра в «Матен» они опубликуют вместо ее ответа ответ Режан, и кто будет болваном? — все тот же секретарь…

К концу этой сцены бесшумно входит Жорж в своих шлепанцах.

Жорж. Да бросьте вы, мсье Ласюрет. Сейчас не время их беспокоить, они о своих грошах говорят. Счастье будет, если репетиция в три начнется!..

Ласюрет (уходя). Что ж, прекрасно. Жди теперь до вечера!

Жорж (Коломбе). А какая, в сущности, разница. С деньгами вечная морока, кто бы их ни имел, и всегда так будет. Разве нет, мадам Жюльен? Вот я, к примеру, беру кошелек, кладу три франка, чтобы пойти на рынок, и остается у меня всего семь су. Ладно, я все подсчитываю. Цветная капуста, кило мяса, морковь, четыре литра красного для старшего сына, четверть головки сыра бри — я люблю, когда он уже тронулся, эту роскошь я себе позволяю только после театра, — и по моим подсчетам у меня должно остаться тринадцать су! Пересчитываю — те же семь! А вот эти недостающие шесть су так из головы и не выходят. Я весь вечер только о них и думаю, прикидываю так и эдак. И совсем теряюсь, руки трясутся, того гляди, костюмы перепутаешь. А ей, публике, до этого и дела нет. Она в театр ходит, чтобы веселиться, она кровные денежки заплатила, ей лишь бы занавес вовремя подняли. А что у костюмерши неприятность, так ей все равно. Ох, и трудно порой приходится в театре! Мои соседки в Корбевуа мне завидуют: «Ах, какая у вас чудесная жизнь, мадам Жорж! Браво да бис, огни кругом сверкают, знакомства всякие». Если бы они только знали: все мы здесь рабы. Публике с потрохами принадлежим. А вам здесь по душе, мадам Жюльен?