Чайка - Бирюков Николай Зотович

пропел он, а по всему телу разливалась приятная сонная лень, глаза закрылись. Музыка и голоса танцующих уплывали все дальше и дальше…

Проснулся он от холода. По земле стлался туман, кое-где поднимаясь до нижних веток. Небо было в звездах, но они бледнели: очевидно, ночь начинала отступать. Где-то вдали аукнулся девичий голос, ему ответил мужской, и опять все стихло. Только лес шумел да за кустами слышался плеск Волги.

«Так вот как, Федор Ильич, у нас штатская жизнь началась!» — рассмеялся Федя.

Пораздумав, он решил сначала итти в Певск — встать на партийный учет, а потом уже в Головлево.

Под ноги попадались бумаги, пустые бутылки, банки из-под консервов; влажные ветки цеплялись за плечи, прохладно касались лица.

В Певск пришел на рассвете. На окраине пышной зеленью шелестели деревья, и было их столько, что казалось, шел садом. От нечего делать Федя долго бродил по зеленым улицам и, видя, как одно за другим открываются в домах окна, думал: «Какие-нибудь из этих окон — ее. Если бы знать какие — постучал бы и зашел…»

Заметив, что солнце поднялось над крышами, он заторопился к Дому Советов.

Несмотря на ранний час, в райкоме уже было людно. Стучали машинки.

— Товарищ Зимин всегда лично знакомится с новыми членами партии, — сказал Феде секретарь. — Пройдите в кабинет.

Зимин сидел, за столом и разбирал бумаги. Федя назвал себя, и Зимин, внимательно, оглядев его, улыбнулся.

— Знаю, был у меня вчера директор МТС, говорил. Потолковать нужно, друг, да сегодня ничего не выйдет: уезжаю сейчас. А-а! — воскликнул он вдруг. — Вот и наша «гроза комсомольская»! Познакомься, товарищ Голубев.

— Да мы уже знакомы, — услышал Федя и быстро обернулся.

В кабинет входила Катя. В шелковистых волосах ее запутались две рогулечки хвои. Лицо было разгоряченное и свежее, точно росой умытое. Федя смотрел на нее изумленно и радостно.

— Ну, здравствуй! Я тебя еще вчера узнала… с лодки. Смотрю: стоит на берегу, как семафор. — Она крепко пожала ему руку, и глаза ее приветливо встретились с его глазами.

— Из Красного Полесья? — спросил Зимин.

— Нет, в лесу просидели.

— Всю ночь?

Катя кивнула.

— И понимаешь, только когда на дорогу выбралась, почувствовала, что сильно продрогла. Туманище в лесу был… брр… жуткий. Ты посиди, корреспондент, я сейчас.

Она указала Феде на диван, а сама села к столу.

— Оставить Марусю так нельзя, — сказала она Зимину. — И жалко и обидно… Такое равнодушие ко всему… Глупо как-то… Она ведь умная, и душа у нее светлая такая, порывистая… Вот видишь, есть еще, оказывается, у нас комсомольские организации, в которых так хорошо все, что «мух ловить и то веселее». — Она раздраженно бросила на стол карандаш.

Зимин внимательно всматривался в ее побледневшее лицо.

— Не убедила?

— Пока еще нет, — призналась Катя. — Одних слов здесь мало, Зимин. Что-то еще надо придумать… А комсомолка из нее хорошая будет.

— Думаешь?

— Конечно.

Федя слушал их разговор и все никак не мог прийти в себя от смущения. Он представлял себе Катю все такой же худенькой, скорее девочкой, чем девушкой, и думал, что встреча у них произойдет такая же непосредственная и веселая, как тогда. И вдруг…

Это непонятное смущение и сковывало его и злило: «Дурацкий вид, наверное, у меня: как у пушкинского старика, когда тот пришел от золотой рыбки и увидел новую избу».

— А что случилось с ней? — спросил Зимин.

— Так… После расскажу.

В кабинет вошел Озеров. Встретившись глазами с Катей, он смущенно проговорил: «Ах, да…» — и повернул обратно.

— Ой, нет! Обожди-ка! — Катя поднялась со стула, но предрика, не оглянувшись, хлопнул дверью.

Зимин расхохотался.

— Улепетнул, — с досадой вырвалось у Кати. — Неспроста это он так.

Она подбежала к двери, распахнула ее и крикнула:

— Озеров! Слышишь? Я сама к тебе сейчас приду!

— Видал, механик? — Зимин подмигнул. — Неправду я сказал про «грозу комсомольскую»?

— Ты знаешь, в чем дело? — прикрыв дверь, встревоженно спросила его Катя.

— Догадываюсь.

— И главное, вчера ведь весь день в лодке рядом со мной сидел и — ни слова.

— Понимаешь, товарищ Голубев, — обратилась она к Феде, — этот предрик… На каждом шагу от него тормоз, каждую копейку приходится у него зубами вырывать. Хлопнул дверью… Ну, да все равно далеко не убежит.

— Вот-вот, запомни, механик. Смотри, чтобы и тебе не пришлось, как предрику, от нее бегать.

Катя скосила на Зимина засмеявшиеся глаза и взяла Федю за руку.

— Пойдем, а то секретарь потом скажет, что мы у него отняли дозарезу нужные минуты.

— На-днях я буду у вас в МТС, — пообещал Зимин, поднимаясь из-за стола.

В дверях общего отдела райкома толпились колхозники, громко о чем-то споря.

— Смотришь, как потолстела, — перехватив удивленный федин взгляд, улыбнулась Катя. — Ой, Федя, здорово! Старые платья не годятся, приходится новые шить. Разор один… — Глаза ее были все такие же — голубые, искрящиеся, но в веселом вихре золотистых точечек мелькало что-то трудно уловимое, придававшее взгляду выражение затаенного лукавства.

— Ты и тогда была такая же, но тогда… тогда ведь была совсем молоденькой, — проговорил он сбивчиво, смущенный ее взглядом. — А теперь… как бы это сказать.

Катя засмеялась. Подойдя к окну, она присела на подоконник. Федя сел рядом.

— Не сердишься, что я тебе тогда на письмо не ответила?

— Нет. Разве на тебя можно сердиться! А почему не ответила?

— Из-за твоего художества. Удружил, нечего сказать! Житие какой-то советской великомученицы Екатерины сочинил. Можно подумать, что у комсомолки Волгиной пятьдесят голов и сотня рук! Что же, по-твоему, я одна все это сделала? После твоего очерка стыдилась людям в глаза смотреть. Ведь девчата могли подумать, что это я тебе сама все так рассказала. Ох, и злилась же я!

Федя сначала растерялся. Очерк о Кате он считал лучшим из всего написанного им за время работы в газете. Но голос Кати звучал дружелюбно, и он от души расхохотался.

— На живого человека трудно угодить, особенно если этот человек похож на Катю Волгину. И сейчас все злишься?

— Что ты!.. Век злиться — раньше времени состаришься. После хотела написать, да время такое было — некогда. А потом думала: куда писать? То ли ты там, то ли в другом месте. Ведь у армии постоянной квартиры не бывает. Так и не написала. Беды-то в этом большой нет, правда? Вот то, что ты вместо корреспондента механиком стал, мне нравится.

— А как тогда лен-то, Катя, отстояли? Люба где? Так, кажется, звеньевую звали?

— Отстояли. А Любаша… Ее звено три года подряд первенство держит. Да только в этом году вряд ли удержит. Ты понимаешь, что теперь на полях делается? Такие звенья, как у Любаши, у нас повсюду. Соревнование идет — душа радуется!

— Значит, агротехника берет свое?

— Еще бы!

Эти разгоревшиеся глаза, задор, звучавший в ее голосе, были очень знакомы Феде. Смущение и неловкость исчезли. Он чувствовал себя рядом с Катей легко и весело. Армейская жизнь, бои с белофиннами, госпиталь — все это отступило куда-то в глубокую даль. И было у него такое ощущение, что расстались они не четыре года назад, а совсем недавно, может быть вчера.

— Скажи, Катя, если не секрет, почему тебя Чайкой зовут?

— Понятия не имею, — рассмеялась она. — Об этом ты, если в Залесском будешь, спроси заведующего животноводческой фермой Михеича. Вздумалось старику, и прозвал, а от него по всему району пошло. — Она опять засмеялась. — И фамилия, говорит, соответствует: где Волга, там и чайки летают.

— Знаешь, в сущности, ты ничуть не изменилась, — с широкой улыбкой сказал Федя.

— А зачем же мне меняться? — проговорила Катя недоумевающе. — Чудак ты, Федя! Это курицы к осени линяют. А мы не курицы. До нашей осени далеко, правда? Как это у Маяковского, помнишь: «Лет до ста расти нам без старости». Ты ведь тоже, в сущности, не изменился. Такой же веселый. А я люблю веселых!