Чайка - Бирюков Николай Зотович

— Ну еще разок… один только…

За деревьями парень целовал девушку.

На душе становилось все тоскливей и горше… Вдоль реки она добрела до густых зарослей ивняка, сбегавших по берегу к самой воде, забралась в них поглубже и стала настраивать гитару.

«Любовь… дружба…» Губы ее покривились.

Вокруг она не находила ничего, что заставило бы потеплеть душу. А завтра? Послезавтра? Через год? То же самое будет — серенькая пустота!.. И тоска, тоска… Было светлое, был восторг впервые пробудившегося чувства. Все в жизни казалось розовым, пахло цветами… А теперь все это растоптано, опошлено… Будто солнечным днем шла по зеленому лугу и, не видя, полетела в черный овраг. А когда выбралась: нет ни луга зеленого, ни солнца — одна мгла, и ни конца ей, ни края…

…Небо блеском вышито, Звездочки горят… —

донеслась к ней звонкая песня, которую сама она еще так недавно любила петь.

Посреди реки плыла лодка, в которой сидела Катя. Пели одни девчата, и чей-то голос фальшивил, забегая вперед. Круто развернувшись, лодка понеслась к берегу. Маруся слышала, как мягко ткнулась она в кусты, под смех остальных кто-то выпрыгнул из нее и, кажется, упал.

Маруся чуть повернула голову. Все, кроме Кати, с чемоданами и свертками были уже на берегу. Катя стояла в лодке — высокогрудая, полная, линии шеи плавным изгибом спускались к плечам. Загорелые руки с ямочками на локтях были и женственными и сильными. Лоб — чистый, светящийся. Между бровями лежала пухлая складочка, — не старя лица, она придавала ему резко выраженный волевой оттенок.

«Глаза красивые», — равнодушно отметила Маруся.

Компания расположилась на соседнем лужке. Вероятно, собирались выпивать и закусывать. Шесть человек, но слишком много от них было шума. Это раздражало, и Маруся сильнее защипала струны. Голос ее — сильный, грудной — легко поплыл над кустами:

Мой костер в тумане светит…

А сердце сжималось, ныло…

Ночью нас… —

пропела она и услышала, как совсем близко веселый голос подхватил:

…никто не встретит…

Замолчав, Маруся обернулась.

За её спиной, раздвинув кусты, стояла Катя и, посмеиваясь глазами, пела:

Мы простимся на мосту…

Марусе не по душе было это непрошенное вторжение, но на губах Кати проступала такая дружелюбная улыбка и глаза ее светились так приветливо, что девушка невольно предложила:

— Садитесь.

Катя села, обернув вокруг колен юбку.

— Хорошо ты играешь.

— А вы играете? — безразлично спросила Маруся.

— Немножко… Вальс один. А больше у меня ничего не получается, — призналась Катя.

Она взяла гитару и заученно стала перебирать струны.

— Так?

Маруся кивнула.

— А не вру?

— Немножко.

— Немножко, да вру, — огорчилась Катя. — Что же это мы сидим вместе, а как звать друг друга — не знаем.

— Я с хутора Красное Полесье.

— А имя?

— Маруся. А ваше — Катя?

— Катя. Только на «вы» звать меня не нужно. Я на «вы» только с теми, кто мне не нравится, чтобы подальше их от себя держать. В Красном Полесье я бываю, Маруся, а тебя почему-то не помню… не видела.

— Я училась.

— Где?

— В педагогическом…

— Учительница? Вот здорово! — радостно вырвалось у Кати. — Если бы ты знала, Марусенька, как нам учителя нужны!.. А почему ты одна сидишь? Ведь так скучно.

Маруся отвернулась, но Катя успела заметить сверкнувшие на ее глазах слезы. Перебирая струны, она чуть слышно пропела:

Все тихо кругом, Лишь ветер на сопках рыдает…

И, как бы между прочим, спросила:

— Комсомолка?

Маруся отрицательно покачала головой.

— Почему же?

— Скучно.

— В комсомоле скучно? — От удивления Катя чуть не выронила гитару. — Почему же скучно?

Маруся пожала плечами.

— В техникуме я была комсомолкой. Мух ловить и то веселее.

— Что же вы делали?

Маруся не ответила, взяла гитару и хотела встать, но Катя удержала ее.

— Нет, все же… Ну, что-нибудь-то делали?

— Членские взносы платили. Изредка собрания бывали, а на них одни болтают, другие на часы смотрят: скоро ли кончится? Ни дел, ни веселья.

— Это, правда, скучно. А вот у нас комсомол веселый, Маруся! — Катя взяла ее за руку. — О чем ты грустишь?

— Так…

Зашелестели кусты, и к девушкам подошел Коля Брагин. На стеклышках его очков поблескивало солнце.

— Чаши наполнены, закуска нарезана. Послан делегатом — пожалуйте кушать, Екатерина Ивановна!

— За мной дело не станет, — засмеялась Катя. — Посидим, — обратилась она к Марусе. — Закусим, чайку попьем… Поиграешь, а мы послушаем.

— Спасибо, Катя. Я пойду.

— Куда торопишься? Сегодня же праздник.

— Итти далеко. До свиданья.

Катя отстранила протянутую ей руку.

— Я провожу тебя.

Они втроем вышли на лужайку, и Маруся настороженно оглядела незнакомых ей людей, сидевших вокруг скатерти, уставленной бутылками и закусками.

— Видишь, вся наша честная компания в сборе, — увлекая ее, весело сказала Катя. — Девушки — мои подружки. Вот этот дядя, — она указала на Озерова, — вполне хороший, но только до тех пор, пока у него денег не попросят.

— Тогда он — страшный, — добавил Коля Брагин, присаживаясь у кустов, чтобы завязать распустившиеся шнурки ботинок.

Все рассмеялись, а предрика укоризненно покачал головой.

— Другой дядя — мой отец. Не родил, не крестил — сам себя в отцы посадил. Ты все плачешь, Зимин: «Педагогических кадров не хватает». Вот и кадры появляются. — Катя смеющимися глазами взглянула на Марусю. — Наша будущая комсомолка.

— Почему комсомолка? — смутилась та, но Катя взяла обе ее руки и сильно сжала их.

— Будешь, Марусенька, комсомолкой, будешь. Мы тебе скучать не дадим… И сейчас зря торопишься. Может быть, закусим?

— Спасибо. Не хочу.

— Ну, ладно, пойдем. — Катя обняла ее и, не оборачиваясь, крикнула: — Не скучай без меня, отец! Я недолго.

Они прошли мимо Брагина, и он слышал, как Маруся спросила:

— Тот мужчина тебе, что же… не родной отец?

— Нет. Но лучше, чем родной.

— Кто же он?

Катя сказала.

— Секретарь райко-ома?

Маруся кивком головы указала на Брагина:

— А этот товарищ?

— Наш редактор.

Вспомнив, как зазывали к себе Катю с обоих берегов молодежь и старики, Маруся приостановилась.

— А вы… кто же будете?

— Опять «вы»?

— Простите, но я… Ну, хорошо, хорошо — ты..

Катя плотнее привлекла ее к себе.

— Я, Маруся, ожерелковская. Соседки…

Глава шестая

За весь день Федя так и не встретил Катю, хотя на обоих берегах, кажется, весь лес, пядь за пядью, измерили его видавшие виды красноармейские сапоги. Он знал теперь о Волгиной многое.

Немало девушек с белокурыми головами привел он в смущение, заглядывая им в лицо и затем разочарованно говоря: «Извините, обознался». Думалось: где Катя, там должны быть самые веселые песни, самый заразительный смех. По нескольку раз ходил он туда, где танцевали, играли, пели, — и все безрезультатно.

Начинало темнеть, когда Федя решил, что следует закусить и отдохнуть. Он расположился под сосной и раскрыл чемоданчик. Шагах в трехстах от него на поляне играл духовой оркестр — там танцевали.

«Итак, Федор Ильич, мы теперь опять штатские… Опять будем привыкать галстуки носить», — усмехнулся Федя, сдирая с колбасы кожицу. Покончив с едой, он отряхнул с колен крошки, лег на спину и с наслаждением потянулся. С качающихся веток на лицо падали усики хвои. Сосны шумели ласково, убаюкивающе. Федя прислушивался к музыке, к голосам и смеху танцующих и думал: «Завтра обязательно забегу в райком. Узнает ли? Секретарь райкома… Чайка… Почему Чайка? А хорошо прозвали».