Ритуальные услуги - Василий Казаринов

Впрочем, не эта ее странная приветственная реплика или яркий блик её очков сбили меня с толку, а то, что сидела она в совершенно той же позе, что и в момент зачатия Харона девять месяцев назад... Помнится, направляясь в ее кабинет, в воображении я рисовал облик вершительницы похоронных дел и вписывал ее в тот разряд женщин, которых друг Отар ласково именовал "воблами": суха, подтянута, бледнолица, с прохладой в неподвижных глазах, тонкогубый рот с копилочную прорезь, ключицы выпирают, грудь нулевого размера, бедра цыплячьи, тонкий черенок ломкого запястья, длинные пальцы, в которых парашютно распускается выдернутый из нагрудного кармана платок и парит к уголку глаза: "Поверьте, я искренне скорблю вместе с вами!.."

Вошел и замер на пороге — помнишь? — вот как теперь, потому что увидел совсем не то, чего ожидал. На вид ей лет тридцать. Несколько беспорядочно уложенные платиновые волосы обрамляют мягкий овал лица, которое вряд ли можно назвать красивым, но что-то удивительно обаятельное было — в бархатистости ухоженной кожи, тронутой в меру плотным загаром, в широко поставленных глазах, в изящной прописи аккуратных ноздрей, в этих задумчиво приоткрывшихся губах, по которым сосредоточенно скользит кончик языка, и даже в избыточной розовости припухших век, которые выдавали в ней человека, привыкшего работать круглые сутки. Помнишь, она сидела на скромном офисном стульчике, эффектно забросив ногу на ногу, сбоку от огромного стола, сосредоточенно просматривая какую-то бумагу, — поза очень рискованно открывала взгляду ее ногу почти "от" и "до", — а ты, не будучи уверен, что попал в похоронную контору, готов был предположить, что сослепу и ненароком заглянул в туристическую фирму, распространяющую секс-туры в Таиланд или где там еще можно на вполне законных основаниях иметь десятилетних девочек и мальчиков. И, кроме того, у нее был высокий чистый лоб и очень подвижные темные брови, они красноречиво шевелились, догоняя какую-нибудь вдруг возникшую мысль или же аранжируя своим движением некую произносимую про себя фразу, а потом она, не поднимая глаз, заметила, что занята.

В нервном изгибе брови сквозил намек на нежелательность твоего присутствия, поддержанный движением руки, оправившей юбку, и в этот момент больше всего хотелось остановить ее руку, потому что ноги у нее были в самом деле красивые, коленки круглые и без изъянов, сочные, как спелая антоновка, и, наверное, так же сочно хрустят, если в них впиться зубами, а от тонкой, идеально изваянной щиколотки и вовсе нельзя было оторвать глаз: это ведь, по твоему разумению, самая трогательная, магнетически притягательная часть женского тела — да, именно щиколотка! — у Голубки были такие же щиколотки, а запястье очень хрупкое, если к нему с тыльной стороны, где голубоватые венозные русла смутно читаются под тонкой кожей, прикоснуться губами, то можно слышать отголоски ее пульса.

Наконец она, округлив рот трубочкой и сделав какую-то пометку в тексте, спросила: "Вы что, немой?" — а ты сказал: "Нет, не немой, а скорее мертвый, да, уже давно, с тех самых пор, когда на углу Лесной улицы позвонил Голубке по телефону и она ответила, чтоб я больше не звонил никогда". Потом пояснял туманно: впрочем, не столько мертвый, сколько безголосый и безъязыкий, но при этом наделенный растительным разумом, спокойным и мудрым, бессердечным и не ведающим эмоциональных всплесков, так оно для здоровья полезней, ведь, если близко к сердцу принимать, что вокруг происходит, можно и в самом деле сыграть в ящик...

Некоторое время она медленно моргала, делая вид, будто размышляет над каким-то заковыристым абзацем в документе, на самом же деле она уже явно была озадачена и пыталась прикинуть, как себя вести, потом медленно подняла глаза, а глаза у нее оказались темными и глубокими, огромными и навыкате, с той особой, восхитительно влажной поволокой, которая дает представление о тайных порывах. Отар про таких женщин говорил — у нее глаза в сперме плавают! — но ты находил этот образ грубоватым и несколько надуманным, однако тогда, в момент знакомства, когда она не меньше минуты, приоткрыв рот, тебя рассматривала, ты готов был согласиться с этим скользким определением. Она сказала: "Итак?" — и прищурилась, поглаживая пальцами уголки рта, этот рефлекторный жест ей шарма не добавляет, так ощупывают рот исключительно старушки, впадая в задумчивость. Кажется, речь зашла о работе... Ну да, ты выложил про себя все: нужна работа, то есть стала нужна где-то час назад, а она на это хмыкнула: "А что произошло час назад?" — и расплела ноги и застыла так, слегка разведя в стороны колени.

Вслед за этим ты глупость какую-то сморозил. Ну точно: "Извините, а можно повторить это движение еще раз, — и сполз со стула, приседая на корточки, — вы раздвигаете ноги точно так же, как это делала Шарон Стоун в фильме "Основной инстинкт", с ума сойти можно!" — в тираде крылось лукавство, ты ведь не помнил толком ни этой сцены, ни того, как. эта Шарон Стоун выглядит, а просто надо было что-то произнести, подчиняясь рефлекторному стремлению притушить захлестнувшее ощущение оторопи при взгляде на так пикантно разошедшиеся ноги этой аппетитной женщины с большими, навыкате влажными глазами, и вот в поисках природы этого странного чувства ты — ну же, ну, вспоминай! — прикрыл глаза и присвистнул впервые, потому что поразительно отчетливо увидел Голубку, точнее сказать, ее оттенок мучительно, до тупой и глухой ломоты в левой стороне груди, проявился в тебе. Странно.

Теперь я бы назвал это чувство острой, бросившей в озноб вспышкой крайнего недоумения — ведь с того момента, когда вы с Голубкой расстались, ничего похожего на даже тусклое мерцание основного инстинкта ты за собой не замечал: стиснутый однажды, давным-давно, сто лет назад на углу Лесной улицы жесткой хваткой древесного паралича, ты — стоит признаться наконец в многолетней импотенции! — не испытывал и намека на влечение к женщине: ни в армии, где к вам в казарму приходили по двое, по трое, а то и впятером, истертые какие-то, с ветхими лицами и рыхлыми телами, словно дамы из затрепанной карточной колоды, девчушки из крохотного рабочего поселка, и их по очереди, сосредоточенно, с типично армейскими сноровкой и тщательностью, употребляла в порядке живой очереди и в соответствии с внеуставной субординацией вся рота... Ни потом, после восстановления в институте, хотя в Отаровом доме, где ты дневал и ночевал, помимо тебя, квартировала масса смазливых девочек. Разумеется, основной инстинкт мирно дремал и в течение девяти месяцев контрактной службы — там было не до него, там сутки напролет голод преследовал, голод охотника, гонящий на охотничью тропу — либо ты кого-нибудь сейчас сожрешь, либо этот кто-то сожрет тебя! — да и потом, на протяжении того долгого и плоского, муторного и мутного времени, после возвращения из госпиталя, ничего похожего ты за собой не наблюдал, возможно потому, что слишком много пил, и вот только при взгляде на эти сочные колени, до которых ты мог дотянуться рукой, рефлекс мощно заявил о себе и заработал в теле мощно и ритмично, как паровая помпа: потому что Голубка вдруг возникла перед глазами.

Точнее сказать, не Голубка в яви и во плоти, а один из смутных ее то ли негативов, отпечатавшихся в подкорке, то ли оттенков, поднявшихся из глубин мышечной памяти и засаднивших вдруг настолько остро Под кожей, что с трудом подавилось инстинктивное желание все-таки руку протянуть и колени ее все-таки раздвинуть, а вслед за этим, где-то прямо тут, опрокинув похоронную женщину на стол, взять ее — потому что разве что так эту гулко пульсирующую в груди помпу и можно было угомонить... Она — должно быть наитием — уловила дикий твой, пещерный настрой, потому примирительно улыбнулась: "Шарон Стоун? Да что вы?" — и этим сшибла, притушила твой пыл, заставив произнести очередную глупость: "Разумеется, я имею в виду не ее ноги, а чисто эстетическое впечатление"!

Господи, какую же чушь мелют люди, когда им хочется взять женщину, взять теперь и здесь, накаляясь в созерцании того, как в чуть против нормы избыточном распахе ее ног, где-то там, в его притененных глубинах, смутно белеет маленький треугольник ее белья, — Голубка, помнится, с ума сводила обыкновением усаживаться на диван с тем очень тонким расчетом, чтобы открывать твоему взгляду примерно то же самое.

Теперь я понимаю: гениальная Люка уже в тот момент все понимала и потому медленно закинула ногу на ногу, изрекая нечто шедевральное — что же? Ах да, произнесла деловым, прохладным тоном:

— Сделайте одолжение, не трахайте мне мозги, вы меня этим, мать вашу, очень обяжете.

Теперь, когда я знаю, как лихо Люке досталось в этой жизни, я с пониманием отношусь к причудливому смешению в ее речи учтивых выражений, характерных для деловой этики, с живописно инфернальными пассажами, однако в момент нашего знакомства ее манера изъясняться озадачила, но она не дала опомниться и спросила, как-то очень легко и непринужденно соскочив на "ты": "Ты знаешь, чем занимается наша фирма?" — "Догадываюсь". — "И в каком качестве ты видишь себя в нашей фирме?" — "Я буду поставлять вам клиентов".