ТВ-эволюция нетерпимости - С. Муратов

Спор бесполезен, — вступали в полемику третьи. — Действительность никуда не перетекает и не может перетекать. Между нею и зрителем находится человек с кинокамерой, значит свое отношение и оценку он вносит в изображение. "Поток жизни" — тезис тоже воображаемый. А поскольку субъективное восприятие неустранимо в принципе, то и «жизнь как она есть» — всего лишь пустая абстракция.

Иными словами, документалисты опять-таки не могут быть объективными, даже если этого захотят. «Фактов не существует, существуют люди, наблюдающие за ними. А люди, наблюдающие за фактами и пытающиеся при этом быть нейтральными, становятся еще более субъективными», — утверждают исследователи журналистики.

Документалисту невозможно уйти от себя самого. В самом деле, заметил как-то режиссер-документалист С. Зеликин, — не все, что во время события происходит на глазах оператора, тот успевает увидеть. Не все, что увидел — снять. Не все, что снял, — режиссер включит в фильм. Не все, что останется в фильме, — утвердит руководство. Не все, что пройдет перед зрителем на экране, — тот сумеет увидеть. Не все, что увидит, — запомнить. Не все, что запомнит, — понять… И так далее. Одним словом, неразрешимый круг.

Разумеется, какую-то часть объективной картины, развернувшейся перед оператором, зритель уловит. Но, с точки зрения строгих экспертов, частичная объективность — не объективна. Изложение фактов, которое не идет дальше фактов, отрезает событие от своих корней. Такие факты лишаются свойств, объясняющих их природу, изолируются от социальной системы, наполняющей их смыслом. «События не становятся событиями, пока человек не даст им своей интерпретации".

Речь, по существу, идет о явлении, известном любому физику, как «возмущающее воздействие на объект». Когда инструмент наблюдения уже своим присутствием меняет свойства наблюдаемого предмета. Это все равно, как если бы мы решили определять показания секундомера в темноте, ощупывая секундную стрелку пальцем. За такое вмешательство приходится платить неопределенностью результатов. Принцип неопределенности приводит ученых к грустному выводу, что наблюдаемый нами мир — это мир плюс воздействие наблюдателя.

Но отсюда не следует, что окружающая реальность не познаваема.

«Сейчас я начерчу вам прямую», — говорил математик, рисуя зигзагообразную линию на школьной доске. Затем поворачивался к аудитории и объяснял: начертить прямую невозможно, поскольку никакая поверхность, в том числе и поверхность этой доски, не является идеальной плоскостью. Но это не значит, что не надо пытаться ее чертить. После чего он стирал прежнюю линию и рисовал новую, более близкую к истине. «Точные науки называются точными не потому, что они достовернее, чем другие — считал знаменитый энтомолог и историк науки А. Любищев, — а потому, что в точных науках ученые знают меру неточности своих утверждений».

Вскоре после перестройки в Советском Союзе прекратили выпуск географических карт с намеренно допущенным искажением, при котором меняли /слегка!/ направления рек и дорог, переиначивали границы районов и масштабы поселков. Это делалось с 30-х годов — с той поры, как Внешнее геодезическое управление было передано в систему НКВД. Никакой шпион по этой карте не смог бы сориентироваться на местности /советские граждане, впрочем, тоже/. Но никакому диверсанту и в голову не пришло бы пользоваться советскими картами. Изображаемая на них реальность соответствовала действительности не больше, чем положительные герои соцреализма соответствовали своим прототипам.

Неумолимое воздействие пропаганды в советские годы охватывало все стороны жизни. Чтобы получит непредвзятое представление о реальности приходилось читать между строк и сопоставлять различные источники информации.

Но «мы считаем, что разъяснить мир, как он есть — наша главная задача», — писал Д. Вертов в 1924 году. В этом тезисе как бы в свернутом виде заключалась исходная концепция режиссера.

Оппонентам само стремление "разъяснить мир, как он есть" представлялось нелепостью. «Разъяснение» исключало возможность предъявления того же мира "в первоисточнике». В самом деле, как совместить уникальное свойство объектива демонстрировать жизнь в оригинале с присутствием авторской позиции в том же фильме? Если публицист не скрывает своего отношения к реальности, на которую направлены объективы, то как может он в то же самое время стремиться к демонстрировать "жизнь, как она есть"? И, напротив, если он демонстрирует «жизнь, как она есть», — то как можно всерьез принимать декларации автора об активности занимаемой им позиции?

Предположение, что подлинность жизни и позиция автора не только не исключают, но, скорее, обусловливают друг друга, находясь в постоянном взаимодействии, — такое предположение казалось вызывающим парадоксом. Оно ставило в тупик даже наиболее талантливых оппонентов Вертова.

Для самого же Вертова противоречия не существовало вовсе.

«Установка не только показывать факт, но и дать его рассмотреть, рассмотрев — запомнить, запомнив — осмыслить… задачи, которые стоят перед работниками неигрового или интеллектуального кино" — уточнит впоследствии его ученица Э. Шуб.[12]

Объективность, по мнению некоторых исследователей документалистики, — не что иное, как способ профессионального поиска информации, умение схватить событие в сам момент свершения. Картина события, изображенная репортером, должна выглядеть так, как если бы зритель сам присутствовал на месте происшествия. Такие усилия по достижению непредвзятости для создателей новостей, считает Э. Дэннис в тех же «Беседах о масс-медиа», заключаются в трех условиях.

«1. Отделение факта от мнения.

2. Эмоционально отстраненное освещение новостей.

3. Стремление к точности и сбалансированности, дающим обеим сторонам возможность высказать свою точку зрения».[13]

Размышления о жизненной правде и объективности изображаемой на экране реальности приводит нас к пониманию многомерности «жизни, как она есть». К осознанию разных уровней постижения окружающей нас реальности. Простая констатация фактов — добыча открытым способом — способна ввести в заблуждение, если зритель воспринимает происходящее вне сложившейся общественной ситуации и контекста противодействующих тенденций.

В советских информационных программах не могло быть анализа этих тенденций уже потому, что отсутствовали факты как таковые. Препарированные факты не требовали анализа — они сами в себе содержали вывод. /Геклеберри Финн перед тем, как есть, смешивал первое, второе и третье в одной тарелке. Странно было бы после этого оценивать по отдельности вкусовые качества каждой части обеда/.

В 1992 году на канале «Останкино» появляется информационно-аналитическая программа Евгения Киселева «Итоги». В известной степени она подхватывала традицию еженедельной «Эстафеты новостей» Юрия Фокина, запрещенной за 20 лет до «Итогов», не говоря уже о «7 днях» Эдуарда Сагалаева и Александра Тихомирова — попытке, предпринятой в 1989 г. «Эстафета» продержалась в эфире 9 лет, «7 дней» — 4 месяца.

В «Итогах» зрителей сразу же подкупили не только профессионализм корреспондентов и уверенный молодой ведущий, но и приглашаемые им независимые эксперты, излагающие панораму недели в своих суждениях и прогнозах. Еженедельно обнародовались социологические замеры, отражающие динамику общественного мнения в России.

Так по мере обособления сферы фактов возникало и обособление сферы мнений об этих фактах как самостоятельной области документалистики. В то время, как рубрики новостей отвечают на вопросы «что происходит?» и «как это происходит?», аналитическая программа имеет дело с вопросами «почему?» и «что может случиться завтра?». В информационном вещании намечалось все более отчетливое деление — на информаторов периодики и аналитиков периодики.

С жанром нетенденциозной «исследовательской» журналистики отечественная аудитория впервые познакомилась в цикле английского телевидения «Вторая русская революция», показанном на наших экранах в 1991 году. Для тех лет эта работа была принципиальной. Во-первых, поражало, что о наших событиях, в которых все мы были участниками, рассказывали документалисты «со стороны». Во-вторых, что авторы и создатели были не главами информационных империй, не дипломатами, а самыми обычными английскими тележурналистами. Они разговаривали на равных и с членами Политбюро и с лидерами оппозиции, причем их герои охотно соглашались на эти беседы. Для наших журналистов, даже популярнейших, вроде тогдашних «взглядовцев», такой разговор был заказан.

Поначалу можно было подумать — перед нами рецидивы отечественного низкопоклонства перед приехавшими «оттуда»: уж если власть их сюда пускала, то все представляла по экстра-классу. Но вскоре стало ясно — политики так охотно разговаривали с гостями потому, что те являли собой совершенно нам неведомый тип журналистики. Нетенденциозной и непредвзятой. Такого стиля общения у нас не было. Слишком долго мы воспитывались на том, что любой материал подлежит идеологической обработке. Соответственно, и к фактам, и к людям журналист подходил с тенденцией — за и против. С подобострастием, на цыпочках или амикошонством, иронией или даже презрением.