Скворечник, в котором не жили скворцы - Камил Икрамов

- Знаю, - сквозь гвозди сказал Кобешкин. - Скажи ему, чтоб зашел. Он мне с мирного времени три пятнадцать должен.

Три пятнадцать стоила четвертинка водки, и Шурка обиделся за Петына:

- Он же с фронта. Раненый.

- Я тоже с фронта. И тоже раненый, - буркнул Кобешкин.

Мне не понравился этот разговор. Никакого благородства не было у Кобешкина. Вколотив последние гвозди и проверив рукой, не торчат ли они внутри сапога, Кобешкин откинул его в сторону.

- Хороший человек и к обувке хорошо относится, не доводит до ручки. У Гаврилова обувь по сто лет может носиться. А иные интеллигентики стаптывают так, что только из уважения к соседству берусь чинить.

Это был намек на мою тетку. Она так стаптывала туфли, что никто, кроме Кобешкина, не брал их в ремонт.

Кобешкин был не в духе. Шурка взглянул на меня. Мы вышли в коридор.

- Зайдем? - спросил я.

- Давай, - согласился Шурка.

Я толкнул дверь Сережкиной комнаты и прямо перед собой увидел Галю Кириакис. Этого я никак не ожидал. Что она тут делает?

- Привет! - сказала Галя. - Ты всегда входишь без стука?

Она сидела на диване в голубой вязаной кофте и в красной косынке, из-под которой выбивались черные волосы. Черные Галины глаза засмеялись, когда она увидела мою растерянность.

- Те же и Назаров, - сказала Галя, увидев Шурку.

Мы стояли в дверях как ослы. В это время из другой двери в глаженой белой рубашке с галстуком появился Сережка. Вместо того чтобы поздороваться с нами. Сережка сел на диван рядом с Галей. Он смутился больше, чем мы с Шуркой.

Никогда я не видел рядом Галю и Сережку. Они, оказывается, очень подходили друг другу. Совершенно белобрысый, белобровый и розовощекий Сережка и чернявая, загорелая Галя.

- Мы в трамвае встретились, - объяснил Сережка.

- И решили пойти в кино без вас, - добавила Галя. - В "Заре" идут "Истребители".

- Ты же шесть раз смотрел, - сказал я Альбиносу.

- Он хочет посмотреть седьмой раз. В новой обстановке, - объяснила Галя.

Сережка молчал как рыба.

- Эх, ты... - скривился Шурка.

Здесь нам делать было нечего. Мы вышли на улицу.

- Что ж ты ему не сказал, что Петын вернулся? - спросил я Шурку.

- А чего ему говорить... Он зазнался.

Мы разошлись по домам.

Я лег на кровать и открыл "Виконта де Бражелона".

Тетя Лида сидела за своим столом и проверяла аспирантские тетрадки.

Тарелка репродуктора передавала сводку Информбюро, а потом артист Дмитрий Николаевич Орлов стал читать рассказ Лескова о Левше. Этот рассказ теперь передавали чуть не каждый день, и тетка каждый раз включала радио на полную мощность. Ей радио никогда не мешало. А мне всегда мешало. Я же не Юлий Цезарь, чтобы одновременно читать и слушать.

Между прочим, моя тетя Лида была точно как Юлий Цезарь. Проверяет тетрадки, слушает радио и разговаривает.

- Что-то Андрей Глебович не был вчера в бомбоубежище... Это правда, что он пошел работать на завод?

- Да, - отвечаю я покороче. - Он эту неделю в ночную.

- На какой же завод он пошел работать? - спрашивает тетка.

- Арматурный, - отвечаю я.

- Что же он там делает? Утюги?

Дались ей эти утюги...

- Это теперь секретный военный завод, - говорю я, чтобы защитить Андрея Глебовича от вечных нападок тети Лиды.

- Какой же он секретный?! - усмехается тетя Лида. - Там же водопроводные краны делают.

- Это раньше, - говорю я. - А теперь каждый знает, что там делают минометы.

Про этот маленький заводик действительно все в нашем переулке знают, потому что многие там работают. А вот про завод, где Гаврилов работает, никто ничего не знает.

- Если это теперь секретный завод, зачем же ты болтаешь? - спрашивает тетка. - Болтун - находка для шпиона.

- А зачем ты спрашиваешь? - злюсь я и захлопываю "Виконта де Бражелона".

Артист Орлов читает про то, как тульские мастера подковывали английскую блоху и на каждой подковке свое имя написали, да так мелко, что только в пятимиллионный мелкоскоп эти надписи прочитать возможно. Сам же Левша для этих подковок гвозди ковал. Эти гвоздики ни в какой мелкоскоп не видать. Тетя Лида всегда в этом месте смеялась. И мне это нравилось. Тут я вспомнил, что как раз про это место спорил с Андреем Глебовичем на даче. Он говорил:

"Рассказ прекрасный, но тебе следует понять суть. Идея усовершенствования блохи технически нецелесообразна. Ведь самое пикантное в том, что раньше блоха прыгала, а в результате усовершенствования прыгать перестала. И вообще рассказ скорее грустный, чем веселый".

Тогда на даче меня это рассуждение просто удивило. Теперь я подумал, что у Андрея Глебовича бабушка - немка и потому он так рассуждает.

- Тетя Лида, - спросил я, - как понимать пословицу: "Что русскому здорово, то немцу смерть"?

- Это надо понимать так, Фридрих, что у русских, с одной стороны, и у немцев, с другой стороны, разные привычки и склонности, иногда прямо противоположные.

Тетя Лида умела объяснить все. И все ее объяснения получались скучными. За последнее время она научилась не называть меня по имени, а уж если приходилось, то говорила "Фридрих". И на том спасибо.

Вечер наступал медленно. Читать мешало радио. А будет ли сегодня воздушная тревога, еще неизвестно. Тревоги были тогда не каждый день. Я надел курточку и пошел гулять.

Возле подъезда стояло несколько взрослых. Они горячо спорили, стоит эвакуироваться или не стоит. Они спорили об этом с июня и никак не могли прийти к единому мнению. Все упиралось в вопрос, когда кончится война через полгода или через год. Были в нашем доме люди, намекавшие, что война может продлиться больше года. Понятно, что на таких людей все смотрели с презрением.

Сегодня у парадного оказались самые заядлые спорщики.

- Не больше трех месяцев, максимум полгода, - говорила Василиса Акимовна Одинцова, женщина солидная, носившая полувоенную форму и значок "Готов к санитарной обороне СССР". В нашем доме Одинцова командовала санитарным звеном и звеном охраны порядка.

- Дура ты, дура, - по-свойски говорил ей сапожник Кобешкин. Они были земляки. Кроме того, Кобешкин успел выпить и оттого чувствовал себя умнее других. - Ты посчитай, сколько километров нам до Берлина переть. С другой стороны, мы их не попрем, пока всех сил не соберем. Вот и посчитай, сколько верст от Байкала до Москвы, а потом от Москвы до Берлина, потом раздели на сорок.

- Почему на сорок? - спросила Матишина.

- Потому что русская пехота более сорока верст в день никак не может.

Я хотел сказать, что пехоту теперь возят на грузовиках и на танках, но не стал вмешиваться.

- Они Смоленск взяли, - вздохнула тетя Катя, Шуркина мать. Она была из Смоленска и говорила только про это.