Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

я искренне удивлялся, что такой большой человек может плакать о такой маленькой козявке, и во второй и последний раз — сейчас. Он обнимал меня, целовал и говорил, что увезет домой, что и сделал».

Радость встречи с домом несколько омрачил единоверческий поп Николай, съехидничав, глядя на отрока:

— Убоялся бездны премудрости и возвратился вспять…

Скоротечное пребывание в бурсе сильно изменило Митю — кончилось раннее детство, первые тревоги поселились в сердце. Прежние игры и забавы потеряли интерес, и хотя Костя Рябов пытался расшевелить приятеля, вытащил из сарая заброшенные игрушки, даже целехонького деревянного пильщика — творение кучера Якова, к былому ходу не было.

Отрада теперь в другом. С удвоенной силой потянуло к книгам. Пушкин, Гоголь (вспомнил, как в училище один бурсак удивленно переспросил его: «Гоголь? Так это же птица!»), Некрасов, Лажечников, Марлинский, извлеченные вместе с переплетенными томиками «натуральных знаний» из заветного шкафа в угловой комнате, открывались теперь по-новому.

Но звала и улица. Вместе с Костей и другими заводскими ребятами Митя, облачившись в дубленый нагольный тулупчик, до темноты, пока весь не вымокнет от снега и не продрогнет, катался с гор на салазках, залезал в сугробы по самую шапку. И тогда приходилось появляться дома крадучись, сбрасывать мокрый тулупчик и прятаться за печку.

Рай наступал с весны, когда сходили снега, просыхало в лесу и горы слегка дымились под обновленным зеленым покровом. Неутомимый Николай Матвеевич вновь увлекал в леса — на рыбалку и охоту на косачей, рябчиков, уток. В походах они не раз натыкались на приисковые и старательские работы, которые все более захватывали округу, особенно после вздорожания платины и погони сотен очумевших людей за «диким счастьем». Где-нибудь при старательском балагане у выдолбленной, но пустой выработки заводились разговоры о несметных жилах, о чудо-камнях, о тайнах, колдовских печатях, сняв которые, можно открыть дорогу к драгоценным минералам. Оказывается, природа седого Урала в камнях своих хранила несказанную красоту и несметные богатства.

Блуждания эти с Матвеичем и Костей были замечательны и тем, что в пути и на привалах перевиделось много уральского люда.

Как-то июльским жарким полднем набрели в окрестностях Белой, где Матвеич любил добывать своих олешков, на слабый дымок. Старый, необыкновенно худой охотник в теплой оленьей шапке, в лаптях и рваном кафтане хлопотал у закопченного котелка.

На приветствие охотник добродушно откликнулся:

— Мир дорогой!.. Цыц, Лыско! Присаживайтесь к моему костерку.

Вогулки-тёзки незлобно порычали и уселись врозь.

За чаем старый рассказал о своем горе-беде. Живет он вдвоем с малолетним внучком-сиротой, все бы ничего, да вот по весне простудился внучок и до сих пор поправки нет, тает мальчонка на глазах.

— И вот ведь чего захотел… «Дедко, а дедко, просит, добудь мне теленочка желтенького…» Ну, ходил, ходил целых вот три дня, тут Лыско и напал на матку с теленком. Матка-то и стала меня от теленка отводить, который упрятался под жимолость. Все отводит, все отводит, сама под пулю идет. Приладился я бить теленочка в голову. Да будто меня самого ударило. Вспомнил я, как внучкова-то мать по зиме спасла своим телом от волков сынка… Свистнул я — олененок скрылся в кустах. Вот так-то.

— Ну, а как же внучек? — спросил Матвеич.

— Скажу, пожалел малого зверя и матку пожалел.

Потом родится под пером писателя чудный рассказ для детей «Емеля-охотник». Все хорошо в нем кончится. Рассказал дедко внуку, как было, наварил из глухаря, добытого вместо теленочка, сытной похлебки и впервые за много месяцев Гришутка в охотку поел. «Мальчик так и уснул и всю ночь видел маленького желтого олененка, который весело гулял по лесу со своей матерью; а старик спал на печке и тоже улыбался во сне».

На летние каникулы приезжал Николай с неизменным своим дружком Николаем Тимофеевичем (так чуть ли не с малолетства величали дьяконское чадо). Оба тайно покуривали, были грубоваты, пугали Митю рассказами о бурсе, о бесконечной зубрежке, от которой, утверждали они, «мозги свихнуться могут». Митя тайком заглянул в Николин сундучок, где стопками были свалены учебники. В этом кладезе бурсацкой науки привлекли его учебники по русской истории Иловайского и Устрялова, а также «Священная история» Рудакова. А вот «Новый Завет на славянском наречии», «Церковный устав» и «Катехизис» повергли в уныние.

Колины истории в училище, дерзкое поведение дома на каникулах беспокоили отца и особенно расстраивали мать. В своем дневнике той беспокойной поры она с сокрушением записывала: «Чего я ни передумала о нем, и жалею о нем, жалею его прошлое, что мы дурно его воспитывали. Неужели рассеянность и невнимательность в нем врожденные склонности или они развиты дурным воспитанием?»

Весной 1866 года в семье Маминых родилась дочка, которую назвали Лизой. Ей все радовались, а родители жили еще и страхами, помня, как смерть унесла их малютку Петю. К тому же осенью оканчивалась Митина двухлетняя отсрочка, вновь надо было ехать в Екатеринбург, на этот раз на два года, а Николаю, с грехом пополам одолевшему училище, дорога лежала в губернский город Пермь.

В серенький с мелким дождичком августовский денек собрались на пристани Межевая Утка. Отец, несколько встревоженный, был одет по-дорожному: в черную рясу из тяжелого драпа, на голове — широкополая черная шляпа. У брата недовольное лицо — вместе с Николаем Тимофеевичем им предстояло поработать на веслах на всем трехсотверстом пути по Чусовой. Наконец отец занял место на корме, а будущие семинаристы взялись за весла, и шитик тихо отошел от берега. Обогнув мыс, он скрылся за поворотом.

«Первое ощущение, которое меня охватило, — это ощущение одиночества, — словно вновь переживал Дмитрий Наркисович давнюю-давнюю разлуку. — Мне хотелось побежать по берегу, догнать лодку и крикнуть: — «Папа, возьми меня с собой…» Что-то такое сдавило горло, и я почувствовал себя таким одиноким, маленьким и беззащитным».

А между тем через несколько дней Мите предстояло отправиться в свою, с чужими людьми дорогу.

ИЗ ЗОЛОТОГО ДЕТСТВА,

ИЗ РОДНОГО ГНЕЗДА

1

Хоть капелька утешения, что увозил его из родного гнезда не совсем чужой человек. Был это заводской конторщик Терентий Никитич, с добродушным русским лицом, несуетливый и заботливый. Митя помнил, как по праздникам пел он приятным свежим тенорком в церковном хоре, а в дни семейных праздников бывал у них дома. С младшим сыном его Алешей, как и с Костей Рябовым, водил дружбу.

Заводской кучер Паныпа, преисполненный сознанием собственного кучерского достоинства, лихо взял от ворот, и вот дорога обогнула пруд, где сходились три висимских конца — кержацкий, хохлацкий и туляцкий, — вывела на горку,