Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А у меня отличный повар готовит обед… Не знаете, как его зовут?
— Нет…
— Голод, мальцы.
На скорую руку сооружалась уха, запекалась в золе картошка, из берестяного заплечника доставались ломти хлеба, пучки зеленого лука и соль в тряпице. Все это мигом поглощалось, к радости хлебосольного хозяина, каким на лужке-бережке и был Матвеич. Потом все пили чай из его самовара: из реки чуманами — тут же из бересты свернутыми ковшиками, черпали тепловатую воду и запивали ею круто посоленный хлеб. Вкусно!
Матвеич жил в крайней нужде, утесненный многочисленным семейством, нуждой, грошовым дьячковым заработком. И если бы не вечное кипение Матвеича в работе — столярничал, выделывал шкурки, шил из них, рыбачил, охотился, копал огород, — как жить?
В тесном дьячковом флигельке Косте и Мите все было интересно. Однажды, засидевшись допоздна при лучине, они стали свидетелями и участниками маленького переполоха. Хозяйка или, как звал Матвеич супругу, «матерешка», состряпала мороженого налима в тесте. Ребята, по совести сказать, и не уходили — хотелось отведать горячего пирога. Вдруг «матерешка» охнула и заголосила. Все обернулись: из-за заслонки, прикрывшей зев русской печи, выползал налим. Отогревшись на жару в сыром тесте, он покинул пирог и подумывал о спасении.
Дома Матвеич был крутым и полновластным владыкой. Но в лесу, в горах он оборачивался другим человеком: приветливым, внимательным, широким. Ступая по тропкам, он рассказывал юным своим приятелям все, что примечательного творилось вокруг. Не забывая и руки приложить там, где требовалась помощь: тут сухое дерево упало и придавило поросль, осинку снегом перегнуло, а здесь скотина буреломом прошла.
— Ведь погибла бы, — говорил он, указывая на какую-нибудь рябинку. — Снег выпал ранний, мокрый, ну и пригнул ее головой до самой земли, а я стряхнул снег, — вот она и красуется.
Верным спутником дружной компании была собака Лыско. По наружности — обыкновенная дворняга, но опытный глаз сразу отличал породу редкой промысловой собаки, называемой вогулкой. Сильные, выносливые, работящие, они были пригодны для всех видов охоты, с ними и на медведя шли. У Матвеича со своим Лыско были отношения непростые. Он ценил все его полевые качества, но особенно отмечал то, что на бровях у него были желтые круглые пятна.
— Это вторые глаза, как у нас очки, — авторитетно и убежденно объяснял Николай Матвеевич. — Она ими ночью смотрит.
Но была и неприглядная сторона отношений хозяина и верного пса: Лыско содержался в совершенном голоде.
— На то он и пес, чтобы голодать.
Совсем это не было жестокостью, а просто хозяйский охотничий расчет: зверя азартней брал.
И вот такой случай. Однажды набрели они на елань[1], на которой вокруг кострища располагались охотники, среди них оказался знакомый Матвеичу лесообъездчик. Зазвали на чай. Толстый, барского вида охотник возлежал чуть в сторонке, поглаживая тонкую, умную голову собаки. Вдруг из леса прямо на елань прыгнул косой. Охотник-барин мгновенно отдал команду собаке, и та бросилась за добычей. Но хитрый косой, спасая живот свой, резко изменил ход и не в лес, как ожидали, а бросился к людям. Собака проскочила и для разворота на большом кругу потеряла время. И тут раздался выстрел. Все обратились на зайца, но он, высоко откидывая задние лапы, мгновенно исчез в подлеске. Над поляной завис тонкий пронзительный визг. По траве, кровяня ее, каталась собака. Охотник-барин выстрелом наказал пса за промах, за неисполнение хозяйского приказа. Все были подавлены случившимся. Николай Матвеевич, обхватив напугавшихся ребят, бледный, качающийся, как в злополучную минуту возвращения из кабака, двинулся в лес. До самого дома он молчал. И только на краю поселка, обернувшись к Мите и Косте, бредшими за ним, тихо сказал:
— Зверь лютует с голоду, ему пропитание нужно, а так всякий зверь, как дите малое. А вот человек-то не так. Он сытый-то еще, пожалуй, хуже…
И Мите вспомнились отцовские слова: «Николай Матвеевич — настоящий философ…»
Безобразная эта сцена расправы над оплошавшим псом запомнилась подростку. Став писателем, он сделает ее центральной в раннем очерке «На Шихане», дав отталкивающую фигуру управителя-немца Карла, наказавшего смертью свою собаку.
5
Подошло время учиться. Наркис Матвеевич тяжело переживал развеявшуюся мечту отдать сыновей в гимназию. Собственные скудные средства не позволяли платить тридцать рублей за двоих — деньги не так и велики, да где взять. Была слабая надежда, что поможет горнощитский дедушка Семен Степанович. Анна Семеновна отписала родителю, но получила отказ: дед настаивал на духовном образовании внуков. Решительно против затеи отца Наркиса восстало его начальство, грозя на случай смерти кормильца отказать в помощи епархии его семье.
В письме к Поленовым, переехавшим на нижнесалдинский завод, Анна Семеновна делилась своими заботами: «Наркис Матвеевич последние полгода приготовлял детей в гимназию. Посылал преосвященному просьбу о позволении обучать детей в гимназии. Ответ получен, что этого нельзя позволить, не исключая совсем из духовного звания. Поэтому почти разрушились наши мечты об определении детей в гимназию, и муж мой снова принялся с детьми за брошенные предметы: катехизис, латинский и греческий языки».
Наркис Матвеевич действительно целое лето готовил в духовное училище своих сыновей. Мите приготовление давалось легко благодаря превосходной памяти. Хотя он и был моложе Николая на два года, отец обоих готовил в высшее отделение уездного духовного училища, делившегося на три отделения — низшее, среднее и высшее, с двухгодовым курсом учебы на каждом.
Приняли ребят без помех, и Наркис Матвеевич, несколько успокоенный, отправился на краткое гостевание в Горный Щит. Но когда он вернулся, то был немало удручен видом Мити.
«Я ничего не говорил, — вспоминал Дмитрий Наркисович. — Вечером, когда все улеглись и заснули, отец что-то долго писал. Наша общая постель была устроена на полу, и я не мог заснуть, потихоньку наблюдая за отцом. Когда он лег, то удивился, что я не сплю.
— Ты еще не спишь?
— Нет, папа.
— Тебе нездоровится?
— Нет, я здоров… Так…
Дальше я не мог выдержать и горько расплакался. Было совершенно темно, и разговор велся шепотом, чтобы не разбудить брата. Заглушая рыдания, я рассказал, как мне было тяжело, какое ужасное место наше «высшее отделение», отчаянная бурса и вообще все училищные порядки. Но меня еще больше поразило, когда я услышал, что отец тоже плачет. Я видел в течение жизни всего два раза, когда отец плакал: первый раз, когда умирал от крупа маленький брат, Петя, причем
