Печерские антики - Николай Лесков

Гиезий опять замялся, а я снова повторил мой вопрос.

- Дедушка, - говорит, - много ждут. Им, дедушке, ведь всё из псалтыри открыто.

- Что ему открыто?

- С завтрашнего числа одна вера будет.

- Ну-у!

- Увидите сами, - до завтра это в тайне, а завтра всем царь объявит. И упротивные (то есть поморы) тоже ждут.

- Тоже объединения веры?

- Да-с; должно быть, того же самого. У нас с ними нынче, когда наши на седальнях на дворик вышли, меж окно опять лёгкая война произошла.

- Из-за чего?

- Опять о тропаре заспорили. Наши им правильно говорили: "подождать бы вам тропарь-то голосить в особину; завтра разом все вообче запоём; столпом воздымем до самого до неба". А те несогласны и отвечают: "мы давно на тропаре основались и с своего не снидем". Слово по слову, и в окно плеваться стали.

Я полюбопытствовал, как именно это было.

- Очень просто, - говорит Гиезий, - наши им в окно кукиши казать стали, а те оттуда плюнули, и наши не уступили, - им то самое, наоборот. Хотели войну сделать, да полковник увидел и закричал: "Цыть! всех изрублю". Перестали плеваться и опять запели, и всю службу до конца доправили и разошлись. А теперь дедушка один остался, и страсть как вне себя ходит. Он ведь завтра выход сделает.

- Неужели, - говорю, - дед наружу вылезет?

- Как же-с - дедушка завтра на улицу пойдёт, чтоб на государя смотреть. Скоро сорок лет, говорят, будет, как он по улицам не ходил, а завтра пойдёт. Ему уж наши и шляпу принесли, он в шляпе и с костылём идти будет. Я его поведу.

- Вот как! - воскликнул я и простился с Гиезием, совсем не поняв тех многозначительнейших намеков, которые заключались в его малосвязном, но таинственном рассказе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

День открытия "нового моста", который нынче в Киеве называют уже "старым", был ясный, погожий и превосходный по впечатлениям.

Все мы тогда чувствовали себя необыкновенно весёлыми и счастливыми, бог весть отчего и почему. Никому и в голову не приходило сомневаться в силе и могуществе родины, исторический горизонт которой казался чист и ясен, как покрывавшее нас безоблачное небо с ярко горящим солнцем. Все как-то смахивали тогда на воробьёв последнего тургеневского рассказа: прыгали, чиликали, наскакивали, и никому в голову не приходило посмотреть, не реет ли где поверху ястреб, а только бойчились и чирикали:

- Мы ещё повоюем, чёрт возьми!

Воевать тогда многим ужасно хотелось. Начитанные люди с патриотическою гордостью повторяли фразу, что "Россия - государство военное", и военные люди были в большой моде и пользовались этим не всегда великодушно. Но главное - тогда мы были очень молоды, и каждый из нас провожал кого-нибудь из существ, заставлявших скорее биться его сердце. Волокитство и ухаживанья тогда входили в "росписание часов дня" благопристойного россиянина, чему и может служить наилучшим выражением "дневник Виктора Аскоченского", напечатанный в 1882 году в "Историческом вестнике". И сам автор этого "дневника", тогда ещё молодцеватый и задорный, был среди нас и даже, может быть, служил для многих образцом в тонкой науке волокитства, которую он практиковал, впрочем, преимущественно "по купечеству". У женщин настоящего светского воспитания он никакого успеха не имел и даже не получал к ним доступа. Аскоченский одевался щёголем, но без вкуса, и не имел ни мягкости, ни воспитанности: он был дерзок и груб в разговоре, очень неприятен в манерах.

По словам одного из его киевских современников, впоследствии профессора Казанского университета, А. О. Яновича, он всегда напоминал "переодевшегося архиерея". В сияющий день открытия моста Аскоченский ходил в панталонах рококо и в светлой шляпе на своей крутой голове, а на каждой из его двух рук висело по одной подольской барышне. Он вёл девиц и метал встречным знакомым свои тупые семинарские остроты. В этот же день он, останавливаясь над кручею, декламировал:

...Вот он Днепр

Тот самый Днепр, где вся Русь крестилась

И, по милости судеб, где она омылась.

За этими стихами следовало его командирское слово:

На молитву же, друзья:

Киев перед вами!

После всё это вошло в какое-то большое его призывное стихотворение, по обыкновению, с тяжёлою версификациею и с массою наглагольных рифм. Его муза, под пару ему самому, была своенравна и очень неуклюжа.

О нём хочется сказать ещё два слова: "дневник" этого довольно любопытного человека напечатан, но, по-моему, он не только не выяснил, но даже точно закутал эту личность. По-моему, дневник этот, который я прочёл весь в подлиннике, имеет характер сочинённости. Там даже есть пятна слёз, оросившие страницы, где говорится о подольских купеческих барышнях. Или есть такие заметки: "я пьян и не могу держать пера в руках", а между тем это написано совершенно трезвою и твёрдою рукою...

Вообще надо жалеть, что никто из знавших Аскоченского киевлян не напишет хорошей беспристрастной заметки о треволненной жизни и трудах этого человека с замечательными способностями, из которых он сделал едва ли не самое худшее употребление, какое только мог бы ему выбрать его злейший враг. Праху его мир и покой, но его жизненные невзгоды и карьерная игра характерны и поучительны. Кроме Виктора Ипатьича, тогда в Киеве водились ещё и другие поэты, в плоской части доживал свой маститый век Подолинский, а по городу ходили одна молодая девица и один молодой кавалер. Девица, подражая польской импровизаторше Деотыме, написала много маленьких и очень плохих стихотворений, которые были ею изданы в одной книжечке под заглавием: "Чувства патриотки". Склад издания находился в "аптеке для души", то есть в подольской библиотеке Павла Петровича Должикова. Стихотворения совсем не шли, и Должиков иногда очень грубо издевался над этою книгою, предлагая всем "вместо хлеба и водки - чувства патриотки". В день открытия моста стихотворения эти раздавались безденежно. На чей счёт было такое угощение не знаю. Подолинский, кажется, ещё жил, но не написал ничего, да про него тогда и позабыли, а Альфред фон Юнг что-то пустил с своего Олимпа, но что именно такое - не помню. Невозможно тоже не вспомнить об этом добрейшем парне, совершенно безграмотном и лишённом малейшей тени дарования, но имевшем неодолимую и весьма разорительную страсть к литературе. И он, мне кажется, достоин благодарного воспоминания от киевлян, если не как поэт, то как самоотверженнейший пионер - периодического издательства в Киеве. До Юнга в Киеве не было газеты, и предпринять её тогда значило наверное разориться. Юнга это не остановило: он завёл газету и вместо благодарности встречал отовсюду страшные насмешки. По правде сказать, "Телеграф" юнговского издания представлял собою немало смешного, но всё-таки он есть дедушка киевских газет. Денег у Юнга на издание долго не было, и, чтобы начать газету, он прежде пошёл (во время Крымской войны) "командовать волами", то есть погонщиком. Тут он сделал какие-то сбережения и потом всё это самоотверженно поверг и сожёг на алтаре литературы. Это был настоящий литературный маньяк, которого не могло остановить ничто, он всё издавал, пока совсем не на что стало издавать. Литературная неспособность его была образцовая, но, кроме того, его и преследовала какая-то злая судьба. Так, например, с "Телеграфом" на первых порах случались такие анекдоты, которым, пожалуй, трудно и поверить: например, газету эту цензор Лазов считал полезным запретить "за невозможные опечатки". Поправки же Юнгу иногда стоили дороже самых ошибок: раз, например, у него появилась поправка, в которой значилось дословно следующее: "во вчерашнем Л, на столбце таком-то, у нас напечатано: пуговица, читай: богородица". Юнг был в ужасе больше от того, что цензор ему выговаривал: "зачем-де поправлялся!"

- Как же не поправиться? - вопрошал Юнг, и в самом деле надо было поправиться.

Но едва это сошло с рук, как Юнг опять ходил по городу в ещё большем горе: он останавливал знакомых и, вынимая из жилетного кармана маленькую бумажку, говорил:

- Посмотрите, пожалуйста, - хорош цензор! Что он со мною делает! - он мне не разрешает поправить вчерашнюю ошибку.

Поправка гласила следующее: "Вчера у нас напечатано: киевляне преимущественно все онанисты, - читай оптимисты".

- Каково положение! - восклицал Юнг.

Через некоторое время Алексей Алексеевич Лазов, однако, кажется разрешил эту, в самом деле необходимую поправку. Но был и такой случай цензорского произвола, когда поправка не была дозволена. Случилось раз, что в статье было сказано: "не удивительно, что при таком воспитании вырастают недоблуды". Лазов удивился, что это за слово? Ему объяснили, что хотели сказать "лизоблюды"; но когда вечером принесли сводку номера, то там стояло: "по ошибке напечатано: недоблуды, - должно читать: переблуды". Цензор пришёл в отчаяние и совсем вычеркнул поправку, опасаясь, чтобы не напечатали чего ещё худшего.

Пора, однако, возвратиться от литераторов к старцу Малахии, который украсил этот торжественный день своим появлением в поднесённой ему необыкновенной шляпе.