Печерские антики - Николай Лесков

По уму и многим свойствам своего характера Гиезий был наисовершеннейшим выразителем того русского типа, который метко и сильно рисует в своей превосходнейшей книге профессор Ключевский, то есть "заматорелость в преданиях, и никакой идеи". Сделать что-нибудь иначе, как это заведено и как делается, Гиезию никогда не приходило в голову: это помогало ему и в его отроческом служении, в которое он, по его собственным словам, "вдан был родительницею до рождения по оброку".

Это разъяснялось так, что у его матери была несносная болезнь, которую она, со слов каких-то врачей, называла "азиятик"; болезнь эта происходила от каких-то происков злого духа. Бедная женщина долго мучилась и долго лечилась, но "азиятик" не проходил. Тогда она дала обет балыкинской божией матери (в Орле), что если только "азиятик" пройдёт и после исцеления родится дитя мужеского пола, то "вдаст его в услужение святому мужу, в меру возраста Христова", то есть до тридцати трёх лет.

После такого обета больная, заступлением балыкинской Божией матери, выздоровела и имела вторую радость - родила Гиезия, который с восьми лет и начал исполнять материн обет, проходя "отроческое послушание". А до тридцати трёх лет ему ещё было далеко.

Старец на долю отрока Гиезия выпал, может быть, и весьма святой и благочестивый, но очень суровый и, по словам Гиезия, "столько об него мокрых

Но учение правилам благочестия Гиезию давалось плохо и не памятливо. Несмотря на своё рождение по священному обету, он, по собственному сознанию, был "от природы блудлив". То он сны нехорошие видел, то кошкам хвосты щемил, то мирщил с никонианами или "со иноверными спорился". А бес, всегда неравнодушный ко спасению людей, стремительно восходящих на небо, беспрестанно подставлял Гиезию искушения и тем опять подводил его под мокрую верёвку.

На шияновском дворе, который был удалён от всякого шума, Гиезий прежде всего впал в распри с теми поморами, окно которых выходило на их совместную навозную кучу, разделявшую "их согласия".

Как поморы, бывало, начнут петь и молиться, Гиезий залезает на рябину и дразнит их оттуда, крича:

- Тропари-мытари.

А те не выдержат и отвечают:

- Немоляки-раскоряки.

Так обе веры были взаимно порицаемы, а последствием этого выходили стычки и "камнеметание", заканчивавшиеся иногда разбитием окон с обеих сторон. В заключение же всей этой духовной распри Гиезий, как непосредственный виновник столкновений, был "начален" верёвкою и иногда ходил дня по три согнувшись.

Затем, разумеется, и бог и старец его прощали, но он скоро впадал ещё в большие искушения. Одно из таковых ему едва не стоило потери рассудка и даже самой жизни.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

При полном типическом отсутствии идей у Гиезия была пытливость, и притом самая странная. Он любил задавать такие неожиданные вопросы, которые в общем напоминали вопросы детей.

Прибежит, бывало, под окно и спрашивает:

- Отчего у льва грива растёт?

Ему отвечают:

- Пошёл ты прочь - почему я знаю, отчего у льва грива растёт?

- А как же, - говорит, - в чём составляется наука светская?

Его прогонят, а он при случае опять пристаёт с чем-нибудь подобным, и это без всякой задней мысли или иронии, - а так, какой-то рефлекс его толкнет, он и спрашивает:

- Отчего рябина супротив крыжовника горче?

Но больше всего его занимали вещи таинственные, для которых он искал разъяснения в природе. Например, ему хотелось знать: "какое бывает сердце у грешника", и вот это-то любопытство его чуть не погубило.

Так как в доме жило несколько медицинских студентов, между которыми бывали ребята весёлые и шаловливые, то один из них пообещал раз Гиезию "показать сердце грешника".

Для этого требовалось прийти в анатомический театр, который тогда был во временном помещении, на нынешней Владимирской улице, в доме Беретти.

Гиезий долго не решался на такой рискованный шаг, но страстное желание посмотреть сердце грешника его преодолело, он пришёл раз к студентам и говорит:

- Есть теперь у вас мёртвый грешник?

- Есть, - говорят, - да ещё самый залихватский.

- А что он сделал?

- Отца продал, мать заложил и в том руку приложил, а потом галку съел и зарезался.

Гиезий заинтересовался.

- Меня завтра дедушка к Батухину в лавку за оливой к лампадам пошлёт, а я к вам в анатомию прибегу, покажите мне сердце грешниче.

- Приходи, - отвечают, - покажем.

Он сдержал своё слово и явился бледный и смущённый, весь дрожа в страхе несказанном.

Ему дали выпить мензулку препаровочного спирта для храбрости, под видом "осмелительных капель", сказав притом, что без этого нельзя увидать сердце.

Он выпил и ошалел, сердце он нашёл совсем неудовлетворительным и вовсе не похожим на то, как его себе представлял, судя по известному лубочному листу: "сердце грешника - жилище сатаны". Чтобы увидеть сатану в сердце, его уговорили выпить ещё вторую мензулку, и он выпил и потом что-то ел. А когда съел, то студенты ему сказали:

- Знаешь ли, что ты съел?

Он отвечал:

- Не знаю.

- А это ты, братец, съел котлету из человеческого мяса.

Гиезий побледнел и зашатался: с ним совершенно неожиданно сделался настоящий обморок.

Его насилу привели в себя и ободрили, уверяя, что котлета сжарена из мяса человека зарезавшегося, но от этого с Гиезием чуть не сделался второй обморок, и начались рвоты, так что его насилу привели в порядок и на этот раз уже стали разуверять, что это было сказано в шутку и что он ел мясо говяжье; но никакие слова на него уже не действовали. Он бегом побежал на Печерск к своему старцу и сам просил "сильно его поначалить", как следует от страшного прегрешения.

Старец исполнил просьбу отрока.

И дорого это обошлось здоровью бедного парня: дней десять после этого происшествия мы его вовсе не видали, а потом, когда он показался с ведром за плечами, то имел вид человека, перенёсшего страшные муки. Он был худ, бледен и сам на себя не похож, а вдобавок долго ни за что ни с кем не хотел говорить и не отвечал ни на один вопрос.

После, по особому к одному из нас доверию, он открыл, что дедушка его "вдвойне началил", то есть призвал к сему деланию ещё другого, случившегося тут благоверного христианина, и оба имели в руках концы верёвки, "свитые во двое", и держали их "оборучь". И началили Гиезия в угле в сенях, уложив "мордою в войлок, даже до той совершенной степени, что у него от визгу рот трубкой закостенел и он всей памяти лишился".

Но на дедушку отрок всё-таки нимало не роптал, ибо сознавал, что "бит был во славу Божию", и надеялся через это более "с мирскими не суетить и исправиться".

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Кажется, это и в самом деле произвело в нём такой сильный перелом, к какому только была способна его живая и увлекающая натура. Он реже показывался и вообще уже не заводил ни разговоров с нами, ни пререканий с благоневерными поморами, которые "на тропаре повисли".

К тому же обстоятельства поизменились и поразмели нашу компанию в разные стороны, и старец с отроком на время вышли из вида.

Между тем мост был окончен, и к открытию его в Киев ожидали государя Николая Павловича. Наконец и государь прибыл, и на другой день было назначено открытие моста.

Теперь ничего так не торжествуют, как тогда торжествовали. Вечер накануне был оживлённый и весёлый: все ходили, гуляли, толковали, но были люди, которые проводили эти часы и иначе.

На тёмном задворке шияновских закуток и поморы и филипоны молились, одни с тропарем, другие без тропаря. Те и другие ждали необычайной для себя радости, которая их благочестию была "возвещена во псалтыре".

Около полуночи мне довелось проводить одну девицу, которая жила далеко за шияновским домом, а на возвратном пути у калитки я увидел тёмную фигуру, в которой узнал антропофага Гиезия.

- Что это, - говорю, - вы в такую позднюю пору на улице?

- Так, - отвечает, - всё равно нонче надо не спать.

- Отчего надо не спать?

Гиезий промолчал.

- А как это вас дедушка так поздно отпустил на улицу?

- Дедушка сам выслал. Мы ведь до самого сего часа молитвовали, почитай сию минуту только зааминили. Дедушка говорит: "Повыдь посмотри, что деется".

- Чего же смотреть?

- Како, - говорит, - "суетят никонианы и чего для себя ожидают".

- Да что такое, - спрашиваю, - случилось, и чего особенного ожидаете?

Гиезий опять замялся, а я снова повторил мой вопрос.

- Дедушка, - говорит, - много ждут. Им, дедушке, ведь всё из псалтыри открыто.

- Что ему открыто?

- С завтрашнего числа одна вера будет.

- Ну-у!

- Увидите сами, - до завтра это в тайне, а завтра всем царь объявит. И упротивные (то есть поморы) тоже ждут.

- Тоже объединения веры?

- Да-с; должно быть, того же самого. У нас с ними нынче, когда наши на седальнях на дворик вышли, меж окно опять лёгкая война произошла.

- Из-за чего?

- Опять о тропаре заспорили. Наши им правильно говорили: "подождать бы вам тропарь-то голосить в особину; завтра разом все вообче запоём; столпом воздымем до самого до неба". А те несогласны и отвечают: "мы давно на тропаре основались и с своего не снидем". Слово по слову, и в окно плеваться стали.