Северный ветер с юга - Виталий Владимиров

- Я - художник, а там висели картины, которые мне не нравились.

- Не признаете официальное искусство?

- Надо признаться, что оно меня тоже.

- А официальную медицину признаете?

- Куда ж я денусь?

- Тогда у медицины к вам просьба. Газету к ноябрьским оформите?

- Вам как больше нравится - с флагами или дубовых веточек достаточно? С желудями...

- Можно и того и другого. На ваш вкус. Так, чтобы сдержанно, но наглядно и празднично.

- А за красками домой отпустите? Мне здесь недалеко, я после тихого часа до ужина управлюсь. - Хорошо.

Следующий.

- Хусаинов Николай, двадцать лет, спонтанный пневмоторакс правого легкого.

У Коли длинное худое лицо, недавно бритая наголо, но уже начинающая обрастать ежиком черных волос голова и печальные карие глаза.

- Как же это случилось, Хусаинов?

- Крышу перекрывали. Кровельщик я. А напарник мой, значит, веревку держал. И отпустил. А может бросил. И поехал я вниз. Дом старый, восемь этажей, по нынешним меркам все двенадцать. Как на краю задержался, сам не знаю. Ногами-то в сток уперся, а руками за ребра кровельные вцепился. Напарник-то испугался, убег. Хорошо еще бабка из соседнего дома напротив увидела, что сидит человек и сидит. Пожарных вызвала. Минут сорок прошло. Они приехали, лестницу подставили. Слезай, говорят. А я не могу, руки свело. Пока они меня отдирали, руки по пальцу разжимали, вот легкое и лопнуло.

Я слышу эту историю во второй или третий раз и меня все равно потрясает обыденность тона, которым Коля рассказывает о, может быть самых страшных минутах за всю свою двадцатилетнюю жизнь. Я представляю себе, какой фильм можно было бы снять, увидев его глазами Хусаинова...

Крыша восьмиэтажной махины, осторожный спуск. Ослабшая, дряблая, как старость, страховочная веревка. Падение, мгновенное скольжение по крыше, ноги,

упершиеся в водосток, руки намертво вцепившиеся в кровельные ребра... попытка подтянутся, треск водостока... замер... навеки... нет, насколько хватит сил... воспоминания - какие там воспоминания! - все внимание приковано только к ногам и рукам, даже невозможно заметить старуху, которая подслеповато уставилась в окне соседнего дома, разглядывая застывшего, как изваяние на краю крыши человека... Бесконечное, застывшее время... Сирена пожарной машины, суета серых брезентовых пожарных и вот выдвигается, медленно вырастая, лестница, она у ног, но именно в этот момент, скорее всего, всего сорваться. Над водостоком, над упершимися ногами появляется голова в каске и вязаном подшлемнике. Пожарник добродушно и весело спрашивает: "Ты что, парень?.." Заглядывает в глаза Хусаинова, то есть в камеру, то есть прямо в глаза зрителя и замолкает. Он с трудом, по пальцу, разжимает сведенные добела

судорогой руки. Переход через край крыши над пропастью... и темнота.

Когда Колю сняли, он сел на землю и сидел, держась за земной шар подрагивающими руками, потому что даже высоты человеческого роста было достаточно, чтобы закружилась голова от восьмиэтажного страха памяти... И дышать было нечем - плевра одного легкого сморщилась, как лопнувший воздушный шарик.

Главный вздохнул, потупился.

- Ну, а с напарником твоим что потом сделали?

- А ничего. Что ему сделаешь? Встретил я его потом в пивной, ну, дал разок по рогам, потом выпили мы с ним, помирились, правда, вместе больше не работаем.

- Выздоравливайте, Хусаинов, все у вас должно зарасти, ешьте побольше. Аппетит есть?

- Не жалуюсь.

- А после выписки куда? Опять на крышу? Или пониже профессию себе подберете?

- Обратно вернусь. Привык я.

И вернется. У Коли нет туберкулеза - его даже вроде бы ни к чему держать в инфекционном отделении.

Следующий.

Груздев. Он тоже мой застольник. Тот самый белесый, вежливый студент из Бауманского училища. Схема заболевания чахоткой для студентов одна и та же: полгода то лекции по восемь часов в день, то лабораторные, то коллоквиумы, но вот прошел ледоход и лопнули почки, забродила в крови весна - а тут сессия. Даже экзамены не столь страшны - до них еще добраться надо, зачеты сдать. Хороши пирожки в буфете - только разве утолят они голод молодого? Дорогой ценой заплатил Степан за главную науку - где теперь тело возьмешь другое взамен того, что дано тебе единожды? Студент - легкая жизнь, тонкая шея, как звали меня на заводе сталевары. И чем я тогда от Степана отличался?..

Степан и главный врач, оказывается, знают друг друга давно.

- Ну, что, Степан, грызешь гранит науки?

- Неохота, Ефим Григорьевич. Я же весной, как выписался, занимался много, ребят догнал, хвосты сдал, сессию одолел и на юг подался, думал, отдохну, забуду про все. Чисто все было, хорошо, и надо же опять. Каверна. Что же я теперь клейменый на всю жизнь? Хотя и жизни-то еще не было.

- А ты что думал? Мы же тебя предупреждали, что юг для таких, как ты, закрыт по крайней мере на несколько лет. Так что про солнышко ты пока позабудь. Ему, видите ли, лишь бы на пляже поваляться. Ты же должен был тут уму-разуму набраться и сам знаешь, что без веры не вылечишься никогда. Поэтому носа не вешай. Читай Сенеку.

- Где же его взять? Туго в диспансерной библиотеке с римскими философами. И с неримскими тоже.

- Ты же знаешь, Степан, что библиотека составляется из книг, оставленных больными.

Следующий.

У Аркадия суровые рубленые черты лица, спокойные серые глаза, седые виски. Наверное, такими были джеклондоновские герои. Единственно, что он невелик ростом, но ладно скроен. Про себя он, в отличие от других, не рассказывает. Известно лишь, что он, коренной житель Москвы, завербовался подработать в Заполярье, но здоровье подкачало.

- Комлев Аркадий, сорок пять лет, предположительно туберкулома в правом легком.

- Ну что, герой Севера, как самочувствие? Жалуетесь на что-нибудь?

- У нас жаловаться не привыкли. Я отдохнул. Выспался. Чувствую себя хорошо. Правда, немного надоело.

- Потерпите еще немного. Скоро сделаем вам снимочек, скажем результаты лечения.

Следующий.

Это мой сосед из психушки. Главный молча смотрит на свет черные пленки, тыкает с лечащим врачом в светлые пятна на них.

- Скажите, вам не холодно у окна, Титов? Может, вам пере селиться?

- А я ноги на батарею положу, на краешек кровати лягу, спрячусь под подоконник, благо они здесь широкие, и холод сверху пролетает мимо. Зато у окна веселее, птички навещают, я их подкармливаю... Как мои дела, доктор? - К сожалению, пока ничего определенного сказать нельзя. Сдвигов в сторону улучшения не наблюдается, но и признаков ухудшения нет...

Палата притихла. Прикрыл глаза, спрятал их под глазами Болотников, печальные, восточные глаза Хусаинова стали еще печальнее, совсем закаменел лицом Аркадий, сморщился, как от зубной боли, Степан...