Северный ветер с юга - Виталий Владимиров

Палата притихла. Прикрыл глаза, спрятал их под глазами Болотников, печальные, восточные глаза Хусаинова стали еще печальнее, совсем закаменел лицом Аркадий, сморщился, как от зубной боли, Степан...

Следующий.

Со мной все ясно. Лечение только началось, и все у меня впереди, и как в песенке поется, надейся и жди.

- Доктор, у меня к вам просьба.

- Слушаю вас.

- Дело в том, что туберкулез я заработал себе в подвале киностудии. Студия любительская, а заболевание, считайте, профессиональное. У нас скоро творческий отчет. У всего коллектива студии к вам большая просьба - отпустите меня на этот вечер. Там и мой фильм будут показывать. - Разрешать подобное - не в наших правилах, но тут случай особый. Поэтому попросите коллектив вашей студии, а лучше его руководителя, написать нам официальное письмо, а мы рассмотрим и, может быть, решим вопрос положительно.

- За письмо не беспокойтесь, ребята сделают.

- Фильмы-то хоть интересные?

- А вы приходите, сами увидите.

- Спасибо. Если смогу.

Я ликую. Я так благодарен главному врачу, что смотрю на него с немой признательностью, если не сказать больше, я чувствую такой прилив сил, будто болезни моей нет, не было и не будет. И мне уже нетерпелось выскочить из постели и звонить Гашетникову.

Следующий.

Непонятно, то ли красный, неровный загар, то ли просто такая цветная кожа у Лехи, но пожаром дышит от его пухлого круглого лица. Глазки в щелочках век бегают туда-сюда, как на ходиках, хотя сам он неподвижен. Рот без единого зуба растянут в улыбке.

- Шатаев Алексей, тридцать восемь лет, из мест заключения. Затемнения в обоих легких.

- Разденьтесь, Шатаев, я вас послушаю... Так... Не дышите... Повернитесь... Дышите глубже... Еще глубже... Ну, что же, ничего страшного не слышно. Вы, Шатаев, лучше насчет кодеина скажите. Поступают жалобы от медсестер, что вы у них выпрашиваете кодеин. Зачем он вам? По наркотикам соскучились? - Кашель замучил, гражданин доктор, простите, гражданин главный доктор. Очень прошу выписать таблеточки. А то соседям спать не даю.

Леха кивнул на меня.

- Знаем мы ваш кашель, - усмехается главный и проходит дальше.

Леха обиженно натягивает одеяло на голову и мне слышно как он цедит не сквозь зубы, зубов у него нет, а сквозь сжатые губы:

- У-у-у, лепило, козел...

И вздыхает - не получилось. На вид он безобидный, как мягкая игрушка. Суетной - ни минуты покоя - и буквально во всем мелодраматичен: и в речах, и в мелкой вычурной походочке, и в том, как он курит, отставив руку с папироской. Балагурит непрерывно, откуда чего берется. Но вся эта мишура мгновенно слетела, когда я спросил у Лехи, за что он сел. В щелках глаз засветилась такая тоска и боль, что я опешил от жалости и неожиданности. "Век воли не видать, Валерка, никому не пожелаю своей судьбы... За что? Зачем тебе знать за что у нас сажают?..."

Следующий.

- Сажин Петр, пятьдесят пять лет, казиома.

Сажин - прораб на строительстве. Он грузен, плотен, полулежит на высоко поднятых подушках. Тяжелые руки вытянуты вдоль тела, лицо хмурое, одна бровь поднята и торчит, как спинной плавник у ерша. Сажин из нелюдимов. Он ни с кем не поделился причиной своего заболевания, но похоже, что его постоянно грызет какая-то внутренняя, глубоко сидящая обида. На прогулке или в столовой он подходит к группе беседующих больных, молча слушает, сопя, потом отпускает недовольное молчание и, махнув рукой, отходит. Пару раз его уже изгоняли из холла, где установлен телевизор, потому что он громко и зло комментировал все, что бы не транслировалось.

- На что жалуетесь, Сажин?

- Порядка нет. Да его уже давно и нигде нет. Нас, больных, двести человек, да врачей да еще персонала всякого еще пятьдесят - вот и считай, что за нашим столом, где четверо сидят, пятый кормится. Санитарки из столовой каждый день приходят с пустыми сумками, а уходят домой - еле тащат. Больные почти все в своих штанах, пижам не хватает. Да и удобнее в штанах и в магазин за бутылкой и к бабе своей под бок слетать. А чего ж не сбежать, если ворота настежь? Куда хошь, туда и направляйся. А другие бороды поотращивали и разговорчики всякие допускают. Пришел лечиться, так лечись, а не трепись. Так что жалуйся, не жалуйся, а порядка нет, вот так я скажу.

- Замечания ваши мы обязательно учтем, товарищ Сажин, не беспокойтесь, - главный врач оглянулся на свою свиту. - Я и сам неоднократно замечал - разболтались наши медсестры и больных распустили.

Голос у главного окреп и зазвенел, но под конец своей тирады он поубавил пыла и уже совсем миролюбиво обратился к Сажину:

- Только и вы нас поймите - не хочет никто в больницу идти работать за эту зарплату, тем более в инфекционную.

В тот момент я с удивлением для себя открыл, что медсестры и санитарки, казавшиеся такой же обязательной составляющей стационара, как градусники, шприцы и рентгеновские аппараты, тоже обыкновенные люди. Белые халаты, как униформа, стерильно скрывают и нивелируют разнообразие характеров, склонностей и судеб. Что, например, побудило такую благодушную, такую полнотелую Веру, самую добрую из наших медсестер, каждый день приходить в диспансер и дежурить в палате номер четыре - палате самых тяжело больных? А ведь после дежурства она возвращается домой, к семье, к мужу и детям... Нет, они необыкновенные люди.

Следующий.

Гальштейн. Видно, как он взволнован, все время поправляет очки, суетится, если можно так сказать про лежащего человека, улыбается непрерывно.

Главный тоже расплылся в улыбке.

- Здравствуйте, Эдуард Яковлевич!

- Здравствуйте, доктор Ефим Григорьевич! Как ваше самочувствие? Вы на что-нибудь жалуетесь?

- Будто вы не знаете, на что и куда я могу жаловаться? Это товарищ Сажин может жаловаться, а я...

Главный махнул рукой. И главный и Гальштейн смотрят друг на друга сочувственно, улыбаются грустно и по-доброму. Потом главный озабоченно глядит на Гальштейна.

- Что у вас с ухом, Эдуард Яковлевич? Зачем вы его затыкаете ватой? Болит? Давно? Почему раньше не сказали? Может быть, вам назначить физиотерапию? Или хотите, покажем вас специалисту? К нам приходит консультировать отоляринголог, очень порядочный человек и высококвалифицированный.

- Ой, сколько беспокойства я вам доставил, Ефим Григорьевич, ничего, положительно ничего не надо. И людей беспокоить не надо. Это я по привычке затыкаю. На всякий случай, знаете так, вдруг надует...

Я не знал, почему заболел Гальштейн - он застеснялся, когда его об этом спросил Леха Шатаев, стал отшучиваться, что все это происки империалистов, но потом сказал мне, отведя в сторону, шепотом: "Вы, Валерий, себе не представляете, какая это была драма в нашей семье, все будто взбесились, столько было крику, а уж валерьянки выпили рублей на пять, не меньше, хотя, казалось, что тут такого - заболел и заболел, дядя Миша тоже болел и ничего. Так на бедного дядю Мишу и спустили всех собак это он со мной много в детстве игрался и доигрался, заразил ребенка, то есть меня, представляете? Я бы вам сказал, почему я заболел, вы симпатичный, но зачем вам мои заботы? Или вам не хватает своих, тогда так и скажите..."