Панихида по Бездне - Гавриил Данов

Лана, помолчав с минуту, разжала объятья и тут же спросила другим, более тяжёлым тоном: – Почему смирение?

Авдий чуть нахмурился. Он не хотел лгать, но, более того, он не хотел отпускать Лану на смерть. Если бы существовали такие слова, которые остановили бы её от поездки, он бы сказал их, и не важно, насколько они были бы ужасны или что за последствия вызвали.

– Ты не поменяла решения, – ответил на вопрос проповедник.

– Я отплыву в Вестовой день, – проговорила Лана, как бы утверждая слова отца Авдия.

– Нет, нет, нет… – шёпотом повторял святой отец, качая головой.

– Я наконец сделаю шаг, – серьёзно и безмерно уверенно проговорила Лана.

– Нет, – горестно повторил Авдий.

– Я найду его, увижу…

– Ты не должна идти на такое. Ты согрешишь, – растягивая слова, выговорил отец Авдий и склонил голову. – Ведь сама же это знаешь, только не признаёшь.

Лана опустила тяжёлый взгляд вниз. Она была уверена в своих принципах, и потому подобные слова из уст столь близкого человека были ей неприятны. В особенности оттого, что этот самый близкий человек в неё не верит. Лана выдохнула и с хмурым видом начала:

– Как вы можете? О каком же грехе вы говорите, если сами создали мою веру? Дядя, это ведь вы рассказывали о том, что нужно оплакивать обидчиков сильнее, чем обиду, нанесённую ими. И я прощу, и я оплачу. Мне только нужно выговориться ему или его могиле, всё равно. Мне тоже страшно, но пусть лучше умереть, чем нормально не пожить. Разве не так? Если я… – Лана чуть замялась. Она почувствовала, как к горлу подступает комок, но тут же отправила его назад. – Если я смирюсь, то какая жизнь меня ждёт? С постоянной оглядкой на этого человека? Нет, дядя, нет. Я не оставлю всё вот так. Где бы он сейчас ни был, хоть на самом дне, я отыщу.

Лана строго повела рукой в воздухе, указывая, что говорит всё не просто так.

– А что мне делать? Если этот огонёк у тебя в глазах погаснет, что мне делать? Ты последний лучик света, оставшийся в этом мире. Если хору однажды придётся петь панихиду по тебе, я не выдержу. Я… Я умру… – Отец Авдий сорвался на плач.

В глазах Ланы встала вода, горючей стеной заслоняя взор. Девушка подалась вперёд и крепко обняла отца Авдия, чтобы скрыть от него своё лицо. Меньше всего на свете она хотела терзать душу святого. Потому она должна казаться сильной и непреклонной, даже если внутри вся исходит визгом от душевной боли. Лана сжимала в крепких объятьях Авдия и незаметно от него утирала слёзы.

Они стояли так очень долго, вжимаясь сердцами друг в друга. Это объятье никому из них не хотелось прерывать, но миновал вот уж десяток минут, и отец Авдий, отпустив Лану, отошёл на шаг. Он достал платок и промочил им свои глаза. Лана, улыбаясь Авдию, взяла его руки и поцеловала, тихо проговаривая: – Всё к лучшему.

– Храни тебя Отче наш и Матерь наша. Пойдём помолимся, девочка моя. Единственное, на что я теперь способен.

Глава 6. За замкнутой челюстью

Солнце, застывшее на кронах глаз, бессознательная туша, недвижимо лежащая на чуть неспокойной глади, вода, замораживающая разум, нежданные встречи с обломками, отзывающиеся скорыми фейерверками в онемевшей плоти, и боль в груди, что волнами обдаёт всё тело, не давая провалиться в обморок. Все эти мысли – словно образы в тумане. Дымные завитки, что наполняют голову, уберегая от безумия. Лишь потому, что извилины накрыты плёнкой озабоченности о «внешнем», Томас всё ещё способен мыслить. В этот безрассудный туман он забрёл, когда его инстинкт самосохранения посчитал всё вокруг слишком ненормальным, чтобы продолжать искать смысл. Но жернова через силу перемалывают неугодную информацию, медленно рассеивая облака.

И вот через незримую заслонку удаётся проскочить мысли, обещающей в перспективе прервать отстранённый ступор и направить разум к размышлению. Мысль глупая, но успевает породить справедливую дочернюю.

«Почему Пасть? Почему в Пасти воздух?» – гулким эхом расходится по пустому пространству, в котором ранее обитали мысли.

Громом звучат эти слова, знаменуя череду вопросов к самому себе и, кажется, к самой природе вещей. Это поверхностное касание самых насущных проблем стоило ему колоссальных сил и где-то около получаса состояния амёбы. Теперь, озвучив, пускай только в своей голове, объект своего страха, он признал его, всмотрелся, раскрыв пошире веки, и согласился, что он есть. Томас робеет перед ним, боится так, что терпит в голове образ невообразимо ужасных зубов, скрывающий его от света, и на без того беспокойной воде пускает вздрагивающим от страха телом кольца.

Всё больше нарастает гул в ушах. Тот самый, что наружу давит перепонки. С треском ноет голова и, кажется, расходится по швам. Грудь обдаётся колкой, рвущей болью. Томас принимает новую дозу мучительной трезвости и выуживает следующую мысль.

«Монстр опускается глубже» – вполне разумное и очевидное умозаключение. Томас принимает его без паники, но с заметной долей страха и мыслью об усугубляющейся с каждой минутой безысходности.

Бесчисленные литры воды давят на барабанные перепонки Томаса. За весь тот срок, пока он тут, существо успело проплыть далеко и глубоко, потому решение этой ситуации должно раскрыть себя как можно скорее или быть насильно раскрыто. И этот ступор, вызванный опьяняющей, несравнимой по градусу с любым алкогольным напитком ситуацией, должен быть развеян, ибо только он отворачивает Томаса от важного. Ведь нужно продолжать думать. Не о природе чудища, а хотя бы о спасении.

Новая волна боли, и новая порция трезвости.

«Почему я жив? Почему оно оставило меня в живых?» – проговорил Томас, бесшумно шевеля губами.

Вот то самое странное, что правит здешним балом. Если монстр хотел смерти Томаса, то просто бы проглотил или не оставлял бы воздуха. Но чудище сделало всё возможное, чтобы держать своего пленника в живых. Значит, всё это странное, приведшее невольника в тюрьму, чем-то ознаменовано, имеет какой-то потайной и пока что скрытый от Томаса смысл. Теперь, нащупав эту нить, можно выйти к вариантам спасения.

«Дурак. Идиот. Какое спасение?» – прокомментировал Томас звенящую боль в ушах и осколки своей надежды.

Это правда. Монстр уплыл достаточно глубоко, чтобы лишить Томаса любой возможности на самостоятельное спасение. Но даже при таком раскладе это не тупик. Чудище оставило его в живых. «Почему?» и «зачем?». Вот те два вопроса, что смогут его спасти, гипотетически. Они раскрыты и представлены ему. Сейчас лишь нужно в них всмотреться. Тем более что с каждой приливной, болезненной волной туман отходит дальше. Теперь он достаточно далёк, чтобы начать искать, где берег.

Но Томас отвечает буйством. Его рассудок, наспех собранный из эпизодов просыпающегося разума, обращается не в рассуждение, а в поиск виноватых. С закрытыми от реальности глазами он не увидит выхода, но спокойно найдёт на кого обрушить полчища своего «праведного» гнева. Возможно, именно подобное отношение и губит в критических ситуациях, ложно увенчивая их патовыми. Отношение: «лучше пылкий ум, чем хладный разум». И вот тебе уже не так страшно будущее, ведь ему виной не ты. Это тот таинственный виновный многоликий, что образ обретёт, удобный Томасу.

Томас поплыл наперекор. Он знал свою зону комфорта и, облитый грязью незваного Артура, решил выйти за неё. Томас корил себя, но первопричиной своей глупости считал перемены. Он посчитал, что в них таится та проклятая мысль, что увела его сюда, в сырую лужу из морской воды и монстровых слюней.

Очевидно, Томас слова не давал тем чувствам, что будили в нём азарт, иначе это бы выставило его виновным. В те моменты, когда он трепетал от незнания, когда опасался следующего шага, но всё-таки шагал, он был живой и настоящий. Томас слова не давал тем чувствам, потому что должен был кого-то обвинить.

Он злился. Злился несправедливо и безрассудно. Злился на всё вокруг. И трижды проклинал Артура, и сферу, и даже Глорию, но только не себя. Теперь Томас хочет метать и рвать. И потому он погружает ноги в воду, и потому нащупывает ими дно.

Томас уверенно впивается подошвами ботинок в мягкую и упругую плоть. Животное издаёт оглушающий, протяжный рёв, что пугающей громкостью несётся из бездонной глубины глотки. Этот ужасный звук заставляет тело Томаса неметь в страхе. Его ноги подкашиваются, и вот он уже опускается обратно, поверженный непомерным ужасом.

«Нет, нет, нет!..»

– НЕ-Е-Е-Е-Е-Е-ЕТ! – Томас утверждается на ногах и, выпуская весь томившийся в груди воздух, орёт ответ.

Он вопит. И маты, и проклятия. Всё, что сидело и копилось в его воспалённой голове. Надрывая горло хрипящим, полным ором, таким, что испугал бы, наверное, его самого в иной момент. Томас кричал, пока не выпустил всё, что было на душе и в лёгких. Пока от нехватки воздуха не вскружилась голова. Как после вскрытого нарыва, его облегчённое сознание пошатнулось. Он повис на месте, покачиваясь из стороны в сторону, глубоко вздыхая, стараясь пополнить потраченные силы. Он не понимал, что сделал, и понимать уже не хотел. Лишь краем разума осознал, что смелее, чем сейчас, не поступал. Он выругался в ужасающую морду самой смерти, и смерть ему покорилась. Животное замолкло.