НеСказки о людях, случившихся на моем пути (сборник) - Таньчо Иванса

Страх – сильнейший из инстинктов. Я соскочил со сцены, уложившись в пол прыжка, и вынул мобильный. Уборщица непонимающе хлопала белесыми ресницами, но я не стал ей ничего объяснять. Набрал знакомый с детства номер скорой, проорал адрес и просил поторопиться. У меня еще оставалась надежда, что тапер жив. Через полчаса, провожая носилки с наглухо закрытым простыней телом, до меня дошло что все – теперь уже точно.

Я бежал по улице, стараясь не останавливаться, не думать и не оглядываться. Хотел забыться, но мысли одна за другой появлялись и исчезали, не требуя впрочем, от меня осмысления.

Я думал: «Это что же получается, тапер играл до самого последнего своего вздоха только для меня?»… Думал: «Как же так, я мог бы сразу прийти в сознание, как только музыка перестала звучать, и тогда его еще можно было бы спасти»… Думал: «Я даже имени его не знаю».

Последнее что помню, как кричал: «Спасибо», в надежде, что тапер, там, на небесах, меня услышит. Мне было важно, чтобы он услышал, и я старался изо всех сил докричаться до него сквозь шум грозы, разразившейся на предрассветном небе.

Год я обходил «Консенсус» десятой дорогой. Не хотел, чтобы воспоминания о той ночи вернулись. Я хотел помнить только его профиль и Гершвина, льющегося из-под его обезображенных артритом пальцев. Но воспоминания болью отзывались где-то в уголке сердца, маленьком, но значительном, и я старался, как можно дольше их отгонять.

Но сегодня годовщина его смерти. Я не могу не вернуться в тот ресторан. Больше того, я не иду – спешу со всех ног. Сам не знаю почему. Что я надеюсь там найти? Наверное, мне просто хочется отдать сиюминутную дань его мастерству, его жизни. Какой она была – неведомо, но мне почему-то кажется, что хорошей.

Сегодня старенькое фортепиано играет не старый добрый американский джаз, a «Memory» из мюзикла «Cats».

Молоденький музыкант-еврей тщательно перебирает клавиши и старательно соблюдает все правила воспроизведения классических текстов. Играет головой, а не сердцем. Скучно и грустно. Но я останусь здесь до рассвета. Как и тогда.

После ужина, второй чашки кофе и первой рюмки коньяка, заказываю еще две стопки последнего. Одну ставлю напротив себя, накрывая хлебом по христианскому обычаю, другую – осушаю одним глотком. Закрываю глаза, стараясь вспомнить тапера, чья смерть меня так потрясла год назад. Неужели всего год?.. Да уж…

Я сижу за столиком у самого выхода и, наверное, хорошо. Молодой пианист играет так, что если слушать сквозь суету и гвалт гулящего люда, выдержать можно, главное, близко не приближаться. Не открываю глаз, прошу память вернуть меня в самое начало того вечера. Как я присел на ступеньки, как слушал, а главное слышал.

Отчетливо вижу сосредоточенный вдохновенный профиль и пальцы, парящие над инструментом. Явственно слышаться звуки «Summer time». Те самые, годичной давности. Я хотел их вспомнить и услышать вновь – сбылось таки. Спасибо тебе, Боже…

– Рассчитайтесь, пожалуйста, – прогундосил официант. И зачем он появился? Мне было так хорошо, в том дне, в той мелодии…

– Да, пожалуйста, – вздыхаю, протягивая ему указанную в счете сумму и еще немного сверху.

Зал пуст, я снова домечтался до самого закрытия. А Гершвин все еще звучит. Его играет молоденький музыкант за фортепиано. Играет, видимо, для собственного удовольствия: его глаза закрыты, поза выражает расслабленность и негу, только мне кажется, что играет он по-другому. Не так, по-школьняцки правильно и бездушно, как пару часов назад, а так, как играл старый тапер год назад. Так же и ту же мелодию.

Всего на секунду вижу два профиля, вместо одного – старый и молодой, еврейский и греческий… И две пары рук: белые, выхоленные и желтые, изуродованные с черным полумесяцем – родинкой на сморщеной коже. Старик тапер разворачивается ко мне, не отрывая рук от клавишей, и его морщинистое лицо освещает улыбка, счастливая и немного хитрая…

Где-нибудь, когда-нибудь

Карл вошел в город – у тетушки Греты, чей дом на углу Вишневой и Осенней улиц, расцвели фиалки. Все эти годы как бы она за ними не ухаживала, со сколькими флористами не советовалась, все одно – нежно-сиреневые с белым цветы выглядели как засохшая желтая роза. А ведь он говорил ей когда-то: цветы не любят грусти (сухоцветы не в счет), разве что гвоздики. Но как можно не грустить, когда он ушел и некому перед сном рассказывать истории? Хотя…

Грета подозревала, что именно для того, чтобы она научилась не грустить, даже (особенно!) если повод есть, Карл и оставил ее здесь одну на долгие годы. Мол, чтобы впредь неповадно было. И грусть в душе Греты сменялась возмущением.

Но сейчас-то… невозможно дуться, если знаешь, что Карл вот-вот улыбнется с порога и небрежно бросит:

– Кофе не остыл еще, думаю.

Он не шутит. Время не грозит Карлу костлявой кистью. Он не молодеет и не старится. Да и свою бархатную шапочку с кисточкой, раньше такие называли «фески», никогда не снимает; меняет только старомодный пиджак на тяжелый выцветший вишневый халат.

Грета совсем недавно поняла его секрет, а, может, просто думала, что поняла: если выглядишь и улыбаешься изо дня в день одинаково, время перестает тебя замечать. Перестает вслушиваться в твои сказки – ясно ведь, что все все-равно закончится и закончится хорошо – куда интересней за вечностью погоняться, чем считать, сколько зим этот сказочник Карл радуется первому снегу.

Карл улыбается и поправляет – я не сочиняю сказок, я передаю истории, я – историк! А ты, Грета, лучше всех на свете рисуешь на облаках сливок ветер. Да и кофе твой под стать – темнее февральской ночи и пахнет как в гареме у шейха. Шутник.

Грета снова поймала себя на мысли и вздохнула. А ведь Карл учил ее, что думать нужно только в случае крайней необходимости. А куда подевались очки это не повод предаваться сему занятию, это лишняя трата сил.

– Вот скажем, вчера, – улыбался Карл, – ты все удивлялась, откуда над рекой за ночь появился хрустальный мост, а над ним покрова из живых цветов. Просто ты захотела, чтобы он был, но не подумала об этом. Вот он и появился. А если бы подумала, все – никакого моста, никаких цветов.

– Ужас, – Грета вспомнила, как тогда удивилась, и поскорее, пока не начался дождь, поспешила выгулять любимую чашку Карла.

Дождь чашка не очень любила, хотя сам Карл считал, что дождевые капли в кофе, это философский камень, священный Грааль и бог знает что еще. Вот и приходилось подчиняться этому пестрому кусочку глины, заделывать ласковыми словами маленькие трещинки, что образовались от времени, и не ставить на мокрую траву.

Карл повторял, что все в этом мире зависит от этой чашки и кофе, который он выпьет из нее на рассвете. Если в кофе есть корица и утренний туман, тени случайных прохожих и синева облаков, то все будет путем, а если кофе скучный, просто с сахаром и сливками, тогда пиши-пропало. Мир начнет трескаться по швам просто потому, что Грета не выгуляла эту самую чашку и не сварила особенный кофе.

Карл говорил, что он – очень важный человек. Потому что любой мир зиждется на историях. В одном даже есть священная книга, которая начинается так: «вначале было слово». Что истории как подкладка, как множество подкладок, а люди, которые слушают или читают, – не позволяют отдельным нитям отделяться от основной ткани бытия….

Мир, в котором никто не рассказывает историй, похож на ветхое одеяло: вроде бы есть, но уже не совсем на себя похоже и никого не может согреть. А этот мир за окном он только зарождается, ему истории нужны как младенцу молоко мамы. Поэтому не дело Историку сидеть на одном месте, даже если здесь живет Грета.

– Вот ты знаешь, для чего люди путешествуют? – вопрошал Карл, смешивая вопросы с приготовлением кофе. Так оно крепче получалось.

Грета не знала, но пыталась догадаться:

– Для того чтобы собирать истории и рассказывать их? Для того чтобы больше знать о мире в котором живут? А может для того и другого…

– Не только. Не все так просто, – качал головой Карл. – Путешествовать – все равно что залатывать прорехи в реальности. Вот ты знаешь что такое «пингвин»?

– Нет, – Грета пожала плечами. Слово «пин-гвин» на вкус было похоже на кислое молоко.

– И никто в нашем мире не знает, поэтому их здесь и нет, – усмехнулся Карл. А вот, скажем, Большой рынок есть. Но это в масштабах нашего города. А в масштабах всего мира… Ты ведь никогда не была в соседнем городе, он называется Туйян? Нет… Значит для тебя его вроде бы нет, правильно?

– Дда, – неуверенно вторила Грета.

– А вот теперь представь, что в нем никто из наших горожан не был. Для них его тоже, следовательно, не будет существовать, и не далек тот день, когда Туйян может стать частью совсем другого мира, раз о нем никто не знает и не помнит. Это закон человеческого внимания. Пока Нечто есть во внимании, оно существует, а если человек долго не вспоминает о нем – все, нету Нечта, кануло в небытие. А если множество людей сразу забывают или в упор не замечают? А еще столько же при этом выдумывают новые Нечта для собственного развлечения? То-то же. Именно для этого мне, кстати, и нужно время от времени надевать плащ-видимку (никто кроме тебя меня не видит, не только в нашем городе), чтобы обо мне помнили. И для этого нужны путешествия: чтобы узнавать мир, связывать знания о нем со знаниями других людей, при помощи историй или фотографий, или же просто уверенности, что соседний город точно есть в мире, и тот, что недалеко от него и тот, что дальше…