Московский дневник - Вальтер Беньямин

19 декабря.

Я уже не помню точно, что было с утра. Кажется, я видел Асю, а потом, уже после того как доставил ее обратно в санаторий, собрался в Третьяковскую галерею. Но я не нашел ее и блуждал на пронзительном холоде по левому берегу Москвы-реки среди строек, гарнизонов и церквей. Я видел, как маршировали красноармейцы, а дети тут же играли в футбол. Девочки шли из школы. Напротив остановки, на которой я потом наконец сел в трамвай, чтобы вернуться домой, была сияющая красная церковь с колокольней и куполами, отгороженная от улицы длинной красной стеной. Мое блуждание утомило меня еще сильнее оттого, что я носил с собой неудобный пакет с тремя домиками из цветной бумаги, которые я с превеликим трудом добыл за гигантскую цену по 30 копеек за штуку в лавочке на одной из больших улиц левого берега. После обеда у Аси. Я вышел, чтобы принести ей пирожное. Когда я выходил из дверей, я обратил внимание на странное поведение Райха, он не ответил на мое «пока». Я списал это на плохое настроение. Потому что, когда он на несколько минут выходил из комнаты, я сказал Асе, что он наверное принесет пирожное, и когда он вернулся, она была разочарована. Когда я через несколько минут вернулся с пирожным, Райх лежал на постели. У него случился сердечный приступ. Ася была очень взволнована. Я заметил, что ее поведение при недомогании Райха было очень похоже на то, как я раньше вел себя, если Дора болела. Она ругалась, вела себя неумно и больше провоцировала, чем пыталась помочь, и поступала как человек, который хочет довести до сознания другого, какую несправедливость тот совершил, заболев. Райху понемногу становилось лучше. Но в театр Мейерхольда я из-за этого происшествия должен был идти один. Потом Ася доставила Райха в мой номер. Он ночевал в моей постели, а я спал на софе, приготовленной для меня Асей. – «Ревизор», хотя он и был сокращен по сравнению с премьерой на час, все же закончился за полночь, начавшись без четверти восемь. Спектакль был поделен на три действия и состоял всего (если я не ошибаюсь) из 16 картин. Многочисленными высказываниями Райха я был в целом подготовлен к тому, что мне предстояло увидеть. И все же меня поразили невероятные расходы на постановку. При этом более всего на меня подействовали не дорогие костюмы, а декорации. За немногими исключениями действие происходило на крохотной наклонной площадке, в каждой картине на ней размещалась новая конструкция из красного дерева в стиле ампир и новая мебель. Тем самым создавалось множество прелестных жанровых картин, в соответствии не с драматической, а социологически-аналитической основной направленностью этой постановки. Ей придают здесь большое значение как адаптации классической театральной пьесы для революционного театра, однако в то же время попытка считается неудачной. Партия также высказалась против инсценировки, и умеренная рецензия театрального критика «Правды» была отвергнута редакцией. Аплодисменты в театре были жидкими, и возможно, что это также объясняется не столько самим впечатлением, сколько официальным приговором. Потому что постановка безусловно была великолепным зрелищем. Но такие вещи, по-видимому, связаны с господствующей здесь общей осторожностью при открытом выражении мнения. Если спросить малознакомого человека о его впечатлении от какого угодно спектакля или фильма, то в ответ получаешь только: «у нас говорят так-то и так-то» или «большинство высказывается об этом так-то». Режиссерский принцип постановки, концентрация сценического действия на очень маленьком пространстве, приводит к чрезвычайно большим роскошествам, нагромождению материала, не в последнюю очередь это касается занятого состава актеров. В сцене празднества, представлявшей собой шедевр режиссерского мастерства, это достигло своего максимума.

На маленькой площадке, среди бумажных, лишь намеком обозначенных пилястр, актеры были сбиты в тесную группу человек в пятнадцать. (Райх говорил о преодолении линейного расположения.) В общем это производит впечатление роскошного торта (очень московское сравнение – только здесь есть торты, которые делают его понятным) или, пожалуй, движения танцующих фигурок на курантах, музыкой для которых является текст Гоголя. К тому же в спектакле много настоящей музыки, а маленькая кадриль, исполненная в конце, была бы несомненной удачей для любого буржуазного театра; в пролетарском театре такого не ожидаешь. Формы пролетарского театра наиболее ясно проявляются в эпизоде, где балюстрада делит сцену вдоль; перед ней стоит ревизор, за ней – толпа, следующая за всеми его движениями и ведущая очень выразительную игру с его шинелью – то держит ее шестью или восемью руками, то накидывает ее на опирающегося на парапет ревизора. – Ночь на жесткой постели прошла очень хорошо.

20 декабря.

Пишу 23-го и уже ничего не помню о том, что было с утра. Вместо этого кое-что об Асе и наших с ней отношениях, несмотря на то, что Райх сидит рядом со мной. Я оказался перед почти неприступной крепостью. Все же я полагаю, что уже одно только мое появление перед этой крепостью, Москвой, означает первый успех. Но всякий следующий, решающий успех кажется связанным с почти неодолимыми препятствиями. Позиция Райха сильна, из-за явных успехов, которые он один за другим одерживает после чрезвычайно трудного полугодия, которое он провел здесь без языка, в холоде, а может быть, и голоде. Сегодня утром он сказал мне, что надеется через полгода получить должность. К условиям работы в Москве он относится с меньшей страстностью, чем Ася, но дается это ему не легче. В первое время, приехав из Риги, Ася даже хотела сразу вернуться обратно в Европу, настолько безнадежной показалась ей затея получить здесь какую-нибудь должность. Когда ей все же это удалось, после нескольких недель работы на детской площадке ее подкосила болезнь. Если бы она за день или два до того не была принята в профсоюз, она осталась бы без ухода и, наверное, умерла бы.

Александр Родченко. Фабрика-кухня. 1931 г.

Ее наверняка и сейчас тянет в Западную Европу. Это не только стремление к поездкам, встречам с чужими городами и приятными сторонами богемной жизни, но и то освобождающее влияние совершенной формы, которую ее собственные мысли обретали в Западной Европе, главным образом в общении с Райхом и мной. Каким образом получилось, что Ася обрела столь твердые убеждения здесь, в России, судя потому, что она принесла их с собой в Западную Европу, действительно остается, как недавно заметил Райх, почти загадкой. Для меня Москва теперь – крепость; суровый климат, пусть и здоровый, но очень для меня тяжелый, незнание языка, присутствие Райха, серьезные ограничения в образе жизни Аси – все это такое количество бастионов, и только полная невозможность продвинуться вперед, болезнь Аси, по крайней мере ее слабость, отодвигающая все личное, имеющее к ней отношение, несколько на второй план, не дает мне совсем пасть от этого духом. Насколько мне удалось достичь побочной цели своей поездки – избежать смертельной меланхолии рождественских дней – еще неизвестно. Я держусь достаточно твердо еще и потому, что несмотря ни на что ощущаю привязанность Аси ко мне. Похоже, мы переходим на «ты», и ее взгляд, когда она смотрит на меня долго – я не помню, чтобы какая-нибудь женщина была способна на такой долгий взгляд и такие долгие поцелуи, – не потерял ничуть от своей власти надо мной. Сегодня я сказал ей, что хотел бы теперь, чтобы у нее был от меня ребенок. Редкие, но спонтанные движения, достаточно значимые при том контроле, которому она подвергает себя сейчас в эротических делах, говорят о том, что она испытывает ко мне расположение. Ведь она вчера силой задержала меня, когда я хотел выйти из ее комнаты, чтобы избежать ссоры, и стала ерошить мои волосы. Еще она часто называет меня по имени. Как-то она сказала мне в один из этих дней, что если бы не я, то мы с ней сейчас могли бы жить на каком-нибудь «пустынном острове» и у нас было бы уже двое детей.