До последней капли крови - Збигнев Сафьян

— Скоро выпишем вас, — заявил он.

— Вернусь в часть.

— Шутите, — рассмеялся врач, — для вас фронт исключается.

— Буду сражаться, — сказал Павлик, и ему стало немного неловко. Это прозвучало чересчур патетически, не к месту.

— Все так говорят, а на самом деле каждый в душе рад, что избежал смерти. — Врач выглядел явно уставшим. — Надоел этот пафос. — И потом уже иным тоном: — А не хотите в польскую армию?

— Я ищу шахматы, — сказал Павлик.

Врач не сразу понял.

— Ах, шахматы… Мой дорогой, я тоже любил когда-то эту игру.

Павлик объяснил. Напомнил врачу о пареньке, лежащем по соседству с ним, который мечтает о шахматной доске, рисует ее пальцем на одеяле, решает про себя задачи, а память у него необыкновенная. Может, действительно, станет когда-нибудь чемпионом?

— Понимаю, — пробормотал врач. Вышел и через минуту вернулся, держа в руках потрепанную коробку с шахматами и доску. — Могу одолжить на время, под вашу ответственность, они не мои, а друга, который никогда не расстается с шахматами. А твой паренек проживет самое большее дня два-три…

— Что вы сказали?!

— Умрет, — заявил врач, несколько удивленный реакции Павлика, — ничем не можем ему помочь, гной в брюшной полости, не работают почки.

…Сергей вынимал одну за другой фигуры из коробки, рассматривал их, гладил, расставлял на шахматной доске.

— Сыграем, — предложил он, — пару партий, вспомню несколько комбинаций и еще покажу вам, папаша. Для меня это самое важное в жизни, у каждого есть что-то для него важное. А что у вас?

— Ненависть, — прошептал спустя минуту Павлик.

Опускались ранние зимние сумерки, когда Павлик вышел на вокзале в Куйбышеве. Он не знал этого города, но вокзалы во время войны были все одинаковы: на перронах и в залах ожидания — толпы беженцев, эвакуированных, военных, ожидающих поезда, бегающих с чайниками, располагающихся на длительное время. Павлик шел с трудом, вещмешок закинул на плечо, а палку с силой втыкал в замерзший снег. «Вылечусь», — думал он про себя. Разумеется, думал также об Ане, которая его явно не ожидает, которую видел в последний раз во время эвакуации из Львова. Она была намного моложе его, и он никогда не обращал на нее особого внимания и даже после смерти отца — мать умерла значительно раньше — не проявил к ней по-настоящему интереса. И только перед самым началом войны… А ведь она была близким ему человеком. И вдруг он почувствовал, как тогда, когда думал о Збышеке, нежелание оправдываться, поскольку это казалось ему теперь явно недостаточным: «У меня никогда не было времени ни для себя, ни для близких. Я не мог поступать иначе». Действительно ли «не мог»?

Он пробирался сквозь толпу, облепившую перроны, и, глядя на этих людей, спешащих, ожидающих поезда, снова подумал, как не раз думал по дороге в Куйбышев: «Что я теперь буду делать?» И вдруг услышал рядом с собой разговор по-польски:

— Куда, черт побери, подевался этот польский дежурный офицер?

Их было четверо: один в полушубке, с головой, обвязанной шалью, и в надетой на эту шаль измятой польской конфедератке; другой в фуфайке и облезлой меховой шапке, с ногами, обмотанными каким-то тряпьем; двое других дрожали от холода в тонких шинелях. У одного из них, молодого, высокого, с детским выражением лица и вздернутым носом («У Збышека тоже был вздернутый нос, это от матери»), подозрительно побелела щека.

— Потри снегом, — сказал Павлик, — отморозишь.

— Что — снегом? — удивился тот. Он смотрел на Павлика, явно не понимая.

— Лицо, нос, щеки…

— Вы тоже в Бузулук? — спросил тот, что в фуфайке.

Они протиснулись в зал ожидания — огромное помещение, тоже забитое людьми, но обогреваемое.

— В Бузулук? — повторил свой вопрос человек в фуфайке.

— С фронта, — ответил Павлик. — А сейчас — из госпиталя. — Достал мешочек с табаком. — Закуривайте…

Они охотно потянулись за табаком, но смотрели теперь на него подозрительно.

— Красноармеец! — буркнул мужчина в полушубке. — Ты же поляк… А ты знаешь, сколько мы едем? Нас два раза сажали, один раз выбросили из поезда…

— Бывает, — сказал Павлик.

— «Бывает, бывает», — передразнил тот. — А о такой реке — Енисей — слышал? Локино, «польская деревня», недалеко от Красноярска.

— О Локино не слышал.

— Плохо учили вас географии в школе, — заметил мужчина в полушубке.

Молодой парень с детским выражением лица с беспокойством озирался по сторонам.

— Наверное, дадут чего-нибудь поесть… Сказали, что в Куйбышеве на вокзале дежурит польский офицер…

— А у меня, — отозвался вдруг мужчина в фуфайке, — собственно говоря, нет к ним претензий…

— Что ты городишь! — перебил его тот, в полушубке.

— Люди как люди. Даже тепло проводили, когда я уходил в армию…

— Мой отец умер там, — тихо промолвил самый младший. — А вы тоже в Бузулук? — повторил он вопрос, на который Павлик так и не ответил.

— Нет, — сказал Зигмунт, словно колеблясь. — Нет, — повторил уже решительнее.

— Как это — нет?

Павлик молчал. Не хотелось объяснять им. Бесспорные аргументы показались ему вдруг слабыми.

— Коммунист, — буркнул мужчина в полушубке.

— Коммунист, — подтвердил Павлик.

Хотел добавить: «Без одного легкого», но передумал, поднял с пола свой вещмешок, забросил его на плечо и направился к выходу. Потом еще раз обернулся. Те четверо стояли, сбившись в кучку, наверное, чтобы было теплее.

Павлик представил себе их вдруг в польских мундирах и ускорил шаг, словно хотел уйти подальше от этой картины, но тотчас же остановился: ему не хватило сил. Начал падать снег. От вокзала шла длинная, темная улица. Он подумал, что Московская, на которой живет Аня, может быть, очень далеко, его охватил страх и одновременно презрение к собственной слабости. Он снова подхватил было вещмешок, но в эту минуту рядом с ним оказалась девочка лет пятнадцати в тоненьком пальтишке.

— Я помогу вам, товарищ боец, — сказала она по-русски. — Давайте я понесу.

Московская улица находилась недалеко от центра города. Куйбышев показался Зигмунту огромным, он напомнил ему чем-то Брест. Рядом с новыми каменными зданиями стояли старые деревянные домишки, а похожие на деревенские улочки соседствовали с широкими площадями. Движение было довольно оживленным; женщины тащили саночки с дровами, у магазинов стояли длинные очереди, по мостовой шагали подразделения пехоты.

Девочка показала Павлику Московскую улицу и исчезла так быстро, что он не успел даже ее поблагодарить. Нашел дом номер шесть, старый, давно не ремонтированный. По темной лестнице с трудом поднялся на третий этаж. Подумал вдруг, что испытывает такое чувство, как будто возвращается в родной дом. А разве где-либо на свете у него был свой дом?

Постучал и долго ждал, пока откроют дверь. Наконец она растворилась — на пороге стояла симпатичная полная женщина, и прежде чем он успел представиться и спросить об Ане, увидел сестру в глубине длинного коридора. Она подбежала к нему и, когда он целовал ее, показалась ему значительно старше той, которую оставил несколько месяцев назад.

Квартира была большой, но ее хозяйка Екатерина Павловна занимала лишь кухню, а комнаты отдала беженцам. На кухне Аня помогла ему снять шинель, усадила за длинный деревянный стол, а Екатерина Павловна тотчас же налила ему супу. Водянистый суп грелся как раз на плите в кастрюле, и его было не так уж много. Хозяйка держалась непосредственно, гостеприимно, сердечно, как будто бы домой вернулся кто-то давно ожидаемый, о котором все помнили. Говорила, что Аня рассказывала о нем, что читали его письма, плакали, когда его ранили, что хорошо бы ему принять ванну, но что поделаешь — война, поэтому пусть разувается, поест горячего супа. Смотрели, как он опоражнивает тарелку, и вдруг Павлик подумал, что они наверняка сами голодны. Он полез в свой вещмешок и начал вынимать из него деликатесы — солдатский паек, который получил в госпитале: большую буханку хлеба, сало, старательно завернутое в тряпку, банку мясных консервов, а также кусок сахара.

— Боже мой, — пришла в восторг Екатерина Павловна, — столько добра!

В дверях кухни появились другие квартиранты. Вначале двое детей: мальчик и девочка. Остановились на пороге и с серьезным видом молча рассматривали лежащие на столе богатства. Павлик расколол ножом сахар на мелкие кусочки и протянул детям; они взяли, но в рот не положили, держали осторожно в раскрытых ладонях. Потом появилась высокая худая женщина.

— Не встречали, случайно, — спросила она, — лейтенанта Петрова?

Павлик повторил фамилию, пытаясь припомнить.

— Такой смуглый, с чубом. Может, встречались на фронте или в госпитале?

— Нет.

И только когда остались одни в маленькой комнатушке Ани, они смогли поговорить свободно. Аня разложила на полу матрац, и Зигмунт тотчас же улегся. Столько хотелось ему ей сказать, столько хотелось узнать о ней, так ему по крайней мере казалось, когда шел сюда, когда сидел на кухне, а теперь он молчал, как будто все было ему ясным и понятным и одновременно как будто бы о самом главном не следовало говорить.