На городских холмах - Эмманюэль Роблес

— О чем?

Казалось, ее вдруг охватила огромная усталость.

— Узнаешь… вечером…

Больше она не оказала ни слова, лицо ее стало замкнутым, пальцы нервно разминали шарик из бумаги.

В голове у меня отдавался гул голосов. Казалось, он перекликается с моим собственным беспокойством. Я взглянул на Монику и залюбовался ее округлой, обтянутой платьем грудью, которую не испортило материнство. В памяти всплыло одно из ее признаний. После смерти сына у нее продолжало выделяться молоко. Она лежала на кровати, и молоко заливало, буквально захлестывало ее. Ночью она просыпалась вся мокрая. Спала она урывками, но и во сне ее мучали кошмары: она захлебывалась, тонула в этом море молока, в бесконечных теплых потоках, хлеставших из нее.

Я повторил, что приду к одиннадцати, и направился к свободному столику.

«Знать мое мнение?..»

Я ломал голову над всякими догадками.

Мелькнула мысль, что, может быть, она решила уйти от семьи и подыскать другую работу. Раньше она несколько раз говорила со мной об этом. Может быть, она решилась, наконец, на такой шаг после новой ссоры с отцом?

Я услышал, что со мной здороваются. Это был Марсель, брат Моники. Он улыбался, глядя на мой подбитый глаз. У него бледное лицо и сморщенные веки. Дизентерия — память о голодовке в Габесе в 1940 году — продолжала разъедать ему внутренности. Мне захотелось спросить его о Монике, но я подумал, что она никогда не посвящает его в свои дела, и промолчал.

Он наклонился ко мне. От него несло камфарой. В те дни рекомендовали носить на себе мешочек с камфарой, чтобы уберечься от вшей.

— Фернандес говорил мне, что это прислужники бошей так тебя отделали…

— Верно.

— Не знал я, что ты занимаешься политикой…

Он говорил тихо. Ему хотелось придать себе проницательный вид, но его длинное лицо, похожее на морду больной лошади, никак не могло принять ироническое выражение, и, глядя на него, скорее можно было подумать, что он пытается улыбнуться, чтобы преодолеть страх перед внезапными коликами.

Я ответил ему с шутливой доброжелательностью:

— Ты же сам видишь, что нас этому учат каждый день!

— А… — протянул он и поднялся, не снимая руки с моего плеча.

Рука эта стесняла меня. Я не решался отодвинуться, но такая фамильярность была мне неприятна.

— Будь осторожен, — заметил Марсель, похлопывая меня по спине.

Чего он сует нос не в свое дело?

Я сказал:

— Ты бы лучше распорядился, чтобы меня побыстрее обслужили.

Он кивнул с понимающим видом.

Мне хотелось пораньше попасть на Телемли. В ожидании официанта я прислушался к разговору двух соседей, споривших о войне в России. Оба были на стороне немцев.

В одном из больших зеркал, висевших в зале, я видел Монику. Она наклонилась вперед, и я любовался изящной линией ее шеи и плеч. Лениво подумалось о наших свиданиях в ее комнате. Оттуда видна была часть города и порт. Ночью на море сверкали огни. Иногда Моника смотрела на них. Нагая, положив руки на грудь, она стояла у окна в задумчивой позе, которая казалась мне очаровательной.

Оба моих соседа, пожилые, хорошо одетые люди, оживлялись все больше, говорили все громче. Я прислушался к ним внимательнее. Они возбужденно, будто обсуждая партию в карты, толковали об огромной бойне на Восточном фронте. Они были мне противны. Я думал о толпах солдат, таких маленьких и хрупких на бескрайной равнине, которых разметало в разные стороны, словно осколки разбитой бутылки, а их кровь, их липкая алая кровь, растекаясь, медленно заливала равнину…

У каждого человека шесть литров крови…

— Немцам хватило бы восьми свежих дивизий, чтобы выиграть это дело… — твердил один из моих соседей.

Я подумал об Альмаро. У него те же шесть литров крови, что и у всех. Я усмехнулся. Как раз в этот момент подошел официант с тарелкой жареной репы. Он понял меня по-своему и тоже усмехнулся.

— Что поделаешь… Ничего другого нет!

На мгновенье я представил себе, что убил Альмаро ударом ножа. Я увидел его на земле. Он лежал, словно мешок, а рядом на каменных плитах поблескивала огромная лужа густой, пурпурной крови, в которой мягко отражалась мебель и несколько шаров, похожих на рыбьи глаза. И сразу же я проникся отвращением к этой картине, напомнившей мне скотобойню…

— Тогда они пересекут Волгу и погонят русских к Москве, а там захватят ее в клещи, — бубнил один из стариков.

Я пришел к выводу, что нож — дело не всегда надежное. Разве что захватить противника врасплох: — например, в то время, когда он спит. Альмаро спал на втором этаже. Но у него ведь есть жена. Надо узнать, спят они в одной комнате или нет. Но кто может знать?

Альмаро спит один… Темная комната… Тяжелое дыхание… Сандалии… Не забыть купить новые сандалии.

— …и они только что понесли огромные потери на Украине: шестьсот тысяч убитых, как передает штутгартское радио. И если вы…

Мне придется откинуть занавеску… Выбрать теплую ночь — тогда он оставит окно открытым. Бить в живот. В ребра не стоит: тут никогда нельзя быть уверенным. Или в шею… А если он проснется…

— Хочешь сладкое? — спросил официант.

— Да. Только побыстрей.

В моем ответе слышалась злоба. Этот болван оборвал нить моих размышлений. Мне не удавалось ее восстановить. Кровь сильно стучала в висках. Острая боль пронизала лоб и вонзилась рыбьей костью в затылок, стоило только представить себе комнату, погруженную в темноту, и громаду кровати, на которой спал Альмаро. Залпом я выпил большой стакан воды, и это подействовало так, словно я разом проглотил весь ресторанный шум.

— Добрый вечер, мсье Лахдар, — раздался хриплый голос. — Можно присесть за ваш столик?

Я машинально ответил:

— Прошу вас.

Это был Мишель Сориа, бывший бухгалтер Моретти. По правде говоря, я предпочел бы остаться один, но он уже сел напротив. Я испытал ту неловкость, которая охватывала меня всякий раз, когда я видел это страшное, обожженное лицо.

Я уже поел, но не решался уйти из страха, как бы он не истолковал по-своему мой уход. Он и в самом деле был хорошим человеком, и мне не хотелось бы огорчить его. В 1937 году, во время пожара, он бросился в огонь, пытаясь спасти старого паралитика. Он вынес из огня лишь труп. Результат: восемь месяцев больницы и это безобразное лицо, по которому, казалось, прошлись железными граблями.

И все же меня так и подмывало удрать.

Я спешил попасть на Телемли. Но несколько минут я решил потерпеть. Особенно неприятно действовали на меня глаза Сориа. Век у него не было. Глазные яблоки прикрывала сухая, серая, словно лягушачья, перемычка. В двух маленьких круглых дырочках виднелась голубая блестящая радужная оболочка глаза. И это все, что смогли сделать хирурги!

Я подумал: «Бедняге, должно быть, приходится нелегко с женщинами. Какая женщина с нежностью взглянет на это уродливое лицо? Какая женщина решится поцеловать без отвращения эти созданные хирургом губы, такие толстые и беловатые?»

— У вас что-то озабоченный вид, мсье Лахдар!

Голос его звучал сердечно. Я вяло ответил:

— Так, пустяки.

За своей полумертвой кожей он словно за каменной стеной. Казалось, он наблюдает за мной в щелочки плотной маски из розового картона.

— Вы все еще у Моретти? — спросил он.

— Нет.

Он навевал на меня скуку. Больше всего я боялся, что и он начнет расспрашивать меня о подбитом глазе.

Но он попросил разрешения снять очки. Они служили ему не только для защиты от слишком яркого света. Скрепя сердце я согласился. Под наростами мертвой кожи резко сверкали зрачки. Они невольно навели меня на мысль о двух маленьких злых зверьках, забившихся в свои норы. Два маленьких зверька, которые метались из стороны в сторону, выслеживая меня.

Сориа, конечно, догадался о моем смущении, потому что медленно заговорил своим скрипучим голосом робота. Он сообщил мне кое-какие новости о войне в Ливии. Его тоже возмущали торговые сделки некоторых алжирских европейцев с интендантством Роммеля. Он упомянул имя Альмаро. Я перебил его:

— Вы все еще бываете у него?

Он запротестовал. Нет, нет, все отношения между ними кончены с тех пор, как Альмаро начал работать на итало-германскую комиссию!

— Он все время торчит в салоне отеля «Алетти» с их офицерами.

— Обогатиться любой ценой — вот что для него самое главное…

Кажется, мой саркастический тон встревожил его. Чтобы дым не ел глаза, он пользовался длинным мундштуком из слоновой кости, украшенным змейкой, тянувшейся в сторону рта.

— Да, стать богатым, стать сильным… — заметил он. — Богатство нужно ему потому, что оно дает власть, силу, могущество.

— Чтобы властвовать над кем? Над арабами, конечно.

— И над французской администрацией. Люди вроде него — нахальные, смелые, жестокие и лишенные совести — вгоняют в дрожь даже генерал-губернаторов. Никто не осмеливается посягнуть на те привилегии, которые эти люди присваивают себе.