Битва за Ленинград - Дмитрий Сергеевич Филиппов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чтобы понять причину внезапного успеха Берггольц, необходимо, во-первых, представить, как много значило радио для жителей блокадного Города. Одним из худших моментов Блокады, по воспоминаниям многих очевидцев, был декабрьский день, когда по техническим причинам радио не работало три часа. Даже метроном не стучал. Полная тишина. Голодные люди оказались в полной неизвестности, не зная, захвачен город или просто сбой на линии. Во-вторых, необходимо просто послушать, как она читает свои стихи. С легким грассированием, невероятной искренностью, по живому, что называется. Воистину, голос Города!
«Едва этот голос произносил первые слова, как его интонация уже становилась как бы твоей собственной, словно она жила в тебе все время, но — мучимая голодом, бедою, страхом — не смогла ожить и зазвучать; горожанин, услышавший этот голос, тоже напрягал все свои усилия в отчаянном рывке к жизни и победе, и он, естественно, воспринимал его как свой собственный, но только — многократно усиленный — голос победоносно звучал из пробитых осколками уличных громкоговорителей, и в заводских цехах, и в „тиши глухих обледеневших зданий“»[347].
В Ленинграде Берггольц и Макогоненко жили на Рубинштейна, 22: большая квартира, есть даже кабинет для творчества. Известность Ольги принесла ей повышенный паек и возможность работать на дому. С продуктами перебоев больше не будет, жизнь войдет в относительно спокойную колею. Ольга не оставляла попыток построить семью, забеременеть, но каждая беременность заканчивалась выкидышем.
Когда 18 января 1943 года советские войска после ожесточенных боев прорвали кольцо Блокады, Ольга на страницах дневника поделилась радостью с покойным мужем Николаем Молчановым. Что происходит в ночь на 19 января в Ленинграде — не передать никакими словами. 24 января она написала сестре слова, полные счастья и боли: «…Как я думала о тебе, сестренка, в ночь с 18 на 19 января… У нас все клубилось в Радиокомитете, мы все рыдали и целовались, целовались и рыдали — правда! И хотя мы знаем, что этот прорыв еще не решает окончательно нашу судьбу, — ведь, черт возьми, так сказать, с другой стороны, немцы-то еще на улице Стачек, 156, все же весть о прорыве, к которой мы были готовы, обдала совершенно небывалой, острой и горькой в то же время радостью… Мы вещали всю ночь, без всякой подготовки, но до того все отлично шло — как никогда…
До чего это трогательно было и приятно, что именно сюда, в Радиокомитет, стремились люди. Одна старушка в пять часов утра встала и шла из Новой Деревни пешком, не в силах дождаться трамвая, „поговорить по радио“, ее выпустили, конечно…
Повторяю, хотя мы еще накануне кое-что существенное знали и, слыша гром нашей артиллерии, понимали, что он значит, — известие меня ошеломило. Просили, чтоб я написала стихи, — но рифмовать я ничего не могла. Я написала то, что просилось из души, с мыслью о Коле, вставила две цитаты из „Февральского“, — и как будто бы вышло. Когда села к микрофону, волновалась дико, и вдруг до того начало стучать сердце, что подумала, что не дочитаю — помру. Правда. И потому говорила, задыхаясь, и чуть не разревелась в конце, а потом оказалось, что помимо текста именно это „исполнение“ и пронзило ленинградцев.
Мне неудобно даже тебе писать об этом, но факт, при этом для меня совершенно неожиданный: на другой день все говорили об этом выступлении („Вот сказала то, что все мы думаем, и так, как все чувствовали“) — и до сегодняшнего дня я продолжаю получать письма — отклики на это выступление — в стихах и прозе. Некоторые пишут: „Мы сразу после известия о победе стали ждать Вашего выступления — и не ошиблись: мы услышали Ваш уже так знакомый и милый голос, и Вы сказали то, что у всех у нас горело в сердце“. Но что мне действительно приятно — это сообщение Любы Спектор, которая в эти минуты была на Волховском фронте, соединившемся с нашим. Она прибежала ко мне 20.1 и, захлебываясь, рассказывала: „Понимаешь, именно в той землянке, откуда генералы руководили боем, они тебя слушали и ревели, понимаешь, ревели генералы, и бойцы тоже слушали, и все говорили: увидите ее — обнимите“»[348].
Вот что сказала Берггольц ленинградцам и всей России:
Здравствуй, Большая Земля!
Ленинградцы, дорогие соратники, товарищи, друзья!
Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня. Мы всегда верили, что он будет. Мы были уверены в этом в самые черные месяцы Ленинграда — в январе и феврале прошлого года. Наши погибшие в те дни родные и друзья, те, кого нет с нами в эти торжественные минуты, умирая, упрямо шептали: «Мы победим». Они отдали свои жизни за честь, за жизнь, за победу Ленинграда. И мы сами, каменея от горя, не в силах даже облегчить свою душу слезами, хороня в мерзлой земле их без всяких почестей, в братских могилах, вместо прощального слова клялись им: «Блокада будет прорвана. Мы победим!» Мы чернели и опухали от голода, валились от слабости с ног на истерзанных врагом улицах, и только вера в то, что день освобождения придет, поддерживала нас. И каждый из нас, глядя в лицо смерти, трудился во имя обороны, во имя жизни нашего города, и каждый знал, что день расплаты настанет, что наша армия прорвет мучительную блокаду.
Так думали мы тогда. И этот час наступил — ночь с 18 на 19 января 1943 года.
Мы знаем, нам еще многое надо пережить, многое выдержать. Мы выдержим все. Уж теперь-то выдержим, теперь-то мы хорошо почувствовали свою силу.
Мы знаем, что сейчас с восторгом, с гордостью, со счастливыми слезами слушает сообщение о прорыве блокады вся Россия — вся Большая Земля. Здравствуй, здравствуй, Большая Земля! Приветствуем тебя из освобождающегося Ленинграда! Спасибо тебе, Большая Земля, за твою помощь! Клянемся тебе, что мы будем бороться, не жалея никаких сил, за полное уничтожение блокады, за полное освобождение всей советской земли.
О, дорогая, дальняя, ты слышишь?
Разорвано проклятое кольцо!
Ты сжала руки, ты глубоко дышишь,
в сияющих слезах твое лицо.
Мы тоже плачем, тоже плачем, мама,
и не стыдимся слез своих: теплей
