Битва за Ленинград - Дмитрий Сергеевич Филиппов

В Москве газета «Литература и искусство» предложила Ольге Берггольц стать их военным корреспондентом. Для нее это был большой соблазн: командировки по всем фронтам, возможность увидеть всю воюющую Россию. К тому же газета была нееженедельная, что давало возможность внимательно и вдумчиво готовить материал. Но для Берггольц выбор был очевиден, о нем она и писала в письме Георгию Макогоненко: «Я ни одной минуты не думала бы — принять или нет это предложение, если бы не было на свете Ленинграда и тебя… „Аще забуду тебя, Иерусалиме“…»[340] Письмо датировано 16 марта 1942 года, но к этой библейской фразе из 136-го псалма Псалтыри Ольга обращалась и раньше, в дневниковой записи от 9 марта. «Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя». И адресована эта фраза была погибшему мужу, Николаю Молчанову. Убежденная атеистка, Берггольц обращалась к Богу, как к последней инстанции, как к высшей воле, дающей наказание за грехи, но и дарующей крест, понять всю тяжесть которого можно только испытав то, что испытала в жизни сама Берггольц.

В Москве Ольга узнала, что ее отца, Федора Христофоровича, все-таки выселяют из Ленинграда. Причина все та же — немецкая фамилия. Она бросилась к Фадееву, тот обещал похлопотать. Хотя умом все понимают, что такой выход — все же лучше, чем оставаться в блокированном городе. Тем более что в Чистополе, куда он выслан, ему предложена хорошая работа главврачом поликлиники.

Берггольц не покидало чувство вины за смерть мужа. «Сегодня все время приступами — видение Коли во второе мое посещение госпиталя на Песочной: его опухшие руки в язвах и ранках, как он озабоченно подставлял их сестре, чтоб она перевязала их, и озабоченно бормотал, все время бормотал, мешая мне кормить его, расплескивая драгоценную пищу. И я пришла в отчаяние, в ярость и укусила его за больную, опухшую руку. О, сука, сука!.. Мне нельзя жить. Это все равно не жизнь. Я оправдываю свое существование только тем, что слишком уж широк выбор гибели»[341]. Ее терзали чувство вины и какая-то раздвоенность бытия. Она в прямом смысле сходила с ума от собственной совести, но ничего не могла поделать. «Живу двойственно: вдруг с ужасом, с тоской, с отчаянием — слушая радио и читая газеты — понимаю, какая ложь и кошмар все, что происходит, понимаю это сердцем, вижу, что и после войны ничего не изменится. Это — как окна в небе. Но я знаю, что нет другого пути, как идти вместе со страдающим, мужественным народом…»[342]

Ольга Берггольц вернулась в Ленинград 20 апреля 1942 года, и это возвращение стало очередным рубежом в ее жизни. В дневнике становится все меньше самобичующих записей. Ольга спокойно приняла свой крест и свой путь, как и полагается большому русскому поэту.

Голода в жизни Берггольц больше не будет. Во-первых, к маю 1942 года Ленинград немного оправился после блокадной зимы. С февраля 1942-го суточную норму выдачи хлеба подняли. Во-вторых, снабжение редакторов Радиокомитета все же осуществлялось на несколько ином уровне, чем для всего остального населения, за исключением партийной номенклатуры. И паек был повышенным, и кормили в столовых общего питания, и талоны на крупу и мясо выдавали.

Первого мая 1942 года в Ленинград из Москвы прилетели Александр Фадеев, Николай Тихонов, Маргарита Алигер. Писатели провели встречу с коллегами в Доме радио на том самом седьмом этаже.

По инициативе Михаила Шолохова 5 июня 1942 года в Ленинграде вышел, наконец, отдельным изданием «Февральский дневник». Ольга в Городе — почти икона. Ее знают все, ей пишут письма благодарности. «Какая-то страшная пожилая женщина говорила мне: „Знаете, когда заедает обывательщина, когда чувствуешь, что теряешь человеческое достоинство, на помощь приходят ваши стихи. Они были для меня как-то всегда вовремя. В декабре, когда у меня умирал муж, и, знаете, спичек, спичек не было, а коптилка все время гасла, и надо было подталкивать фитиль, а он падал в баночку и гас, и я кормила мужа, а ложку куда-то в нос ему сую — это ужас, — и вдруг мы слышим ваши стихи. И знаете — легче нам стало. Спокойней как-то. Величественнее“…»[343]

А в августе того же года неожиданно из Радиокомитета уволили Макогоненко. Причиной стали стихи. Не Берггольц, а замечательного поэта Зинаиды Шишовой. Макогоненко пустил в эфир ее поэму «Блокада», даже не поэму еще, а наброски, отдельные главы. Поэму Шишова закончила только в 1943 году, но и того, что ушло в эфир, было достаточно. Передача по радио еще не закончилась, как раздался звонок из горкома партии, трансляцию пришлось прервать. Возможно, из-за этих обнаженных строк:

…Ты просишь пить — и я опять иду

И принесу — хотя бы полведра…

Не оступиться б только, как вчера!

Вода, которая совсем не рядом,

Вода, отравленная трупным ядом,

Ее необходимо кипятить,

А в доме даже щепки не найти…

Наш дом стоит без радио, без света,

Лишь человеческим дыханием согретый…

А в нашей шестикомнатной квартире

Жильцов осталось трое — я да ты,

Да ветер, дующий из темноты…

Нет, впрочем, ошибаюсь — их четыре.

Четвертый, вынесенный на балкон,

Неделю ожидает похорон[344].

Такую откровенность горком ВКП(б) счел преждевременной. Макогоненко был уволен, что означало лишение брони и возможную отправку на фронт. Впрочем, как видно из дневников Ольги Берггольц, сам Макогоненко не был рыцарем без страха и упрека. Горком запретил поэму к эфиру, предупредил об этом И. М. Широкова, директора Ленинградского радиокомитета. Широков об этом никому не сказал (забыл?), а Макогоненко, не зная о запрещении, дал поэму в эфир. Горком был в ярости, Широков и Я. Л. Бабушкин свалили все на Макогоненко. После увольнения Макогоненко некоторое время проработал в политуправлении Балтийского флота и только в сентябре 1943 года был восстановлен на работе в Радиокомитете.

В июне — июле 1942 года Берггольц написала «Ленинградскую поэму» — не просто стихи, а попадание в нерв блокадного Города.

Я как рубеж запомню вечер:

декабрь, безогненная мгла,

я хлеб в руке домой несла,

и вдруг соседка мне навстречу.

— Сменяй на платье, — говорит, —

менять не хочешь — дай по дружбе.

Десятый день, как дочь лежит.

Не хороню. Ей гробик нужен.

Его за хлеб сколотят нам.

Отдай. Ведь ты сама рожала…—

И я сказала: — Не отдам. —

И бедный ломоть крепче сжала[345].