Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Катя старалась не повышать голос, но я чувствовал, как он дрожит от с трудом сдерживаемого презрения и гнева, и мне казалось, что я физически ощущаю, как ей больно оттого, что она вынуждена говорить на русском языке, делая паузы между словами, будто диктуя. Все в студии замолчали, не зная, что на этот тотальный диктант ответить, а потом ведущая, которая обычно в карман за словом не лезла, слабо возразила, что нам, конечно, понятны горькие чувства украинской коллеги, но так тоже нельзя, не стоит отталкивать тех, кто на вашей стороне и искренне желает вам успеха, ни к чему давать пищу сторонникам партии войны в России. Однако Катя уже отключилась, и никогда больше ни на одном российском радио я ее не слыхал.
Не звали, боялись, или же она не хотела приходить сама, чтобы больше никогда не осквернять уста языком оккупантов, не знаю. Но я все равно продолжал искать ее на украинских станциях, садился напротив компьютера и слушал не какой-нибудь полтавский суржик, но настоящую классическую мову, какой на Украине давно не осталось, а может, никогда и не было, а потом доставал бутылку сухого красного и принимался спорить, как спорил когда-то с девчонками с «Эха».
Железный Бородин
Катя, Катя, говорил ей я, что с тобою сталось, милая? Что за ерунду ты несешь? Ты ведь умная девка. Ну какой Крым, Катюха? У вас же повсеместная декоммунизация, вы города и веси переименовываете, со всех улиц и проспектов таблички скидываете и новые вешаете, вы картавого идола повсюду валите (и правильно! – я бы сам его свалил и из Мавзолея вышвырнул и сам этот мавзолей куда-нибудь в Китай вывез бы!), тогда будьте последовательны: Крым вам кто отдал? Коммуняки! Ну так, значит, долой Крым – отправляйте его в Россию, как и все советское наследство. Газовый транзит? Катя, вы же ни копейки от поганых кацапов получать не хотите – ну так черт с ним, пусть строят москали свою трубу в синем и в Черном морях, а вы, гордые, без нее обойдетесь. Расплеваться так расплеваться. Воевать так воевать. Рвать дипломатические отношения, контракты, закрывать посольства и консульства, перекрывать трубу, блокировать дороги, границы, останавливать поезда, высылать всех, у кого русский паспорт, – вот что вы должны сейчас делать. Трамвайные билетики, говоришь? А когда ваш президент с нами шоколадом торгует, налоги у нас платит, то что же получается – он на свои деньги своих же убивает?
Что ты на нас все валишь, на себя посмотри. А то ведь выходит, Катюха, недоразумение у вас какое-то историческое, кровавая оперетка опять. Ты ведь помнишь, панночка моя, как мы с тобой, взявшись за руки, к домику на Андреевском спуске приходили, когда еще никакого музея там не было и дяденька такой чудной в черной шапочке с «Фаустом» под мышкой вышел из квартиры на первом этаже и спросил нас: «Что, к Булгакову пришли? Сами знаете, Миша был не сахар». Мы не сразу тогда догадались, что это был за человек, но ты хохотала и цитировала про кота и кита, ты наизусть страницы шпарила, боги, боги мои, как грустна вечерняя земля, сижу починяю примус, никого не трогаю, не читайте советских газет. А что же теперь про него думаешь? Неужели отреклась? От него, от Пушкина, от Бродского, с которым, уж не знаю, познакомилась ты в Новом Йорке или нет? Но теперь что, все перечеркнешь и отринешь, потому что прощевайте, хохлы, пожили вместе – хватит?
Мы ведь жили в одной стране, что же с нами произошло? Может, и не самая лучшая была держава, но ведь одна у нас с тобой. Общая. Наша. Родная. Которая хорошее детство тебе подарила, выучила тебя, а если и виновата в том, что недосмотрела за Чернобылем и устроила вам одсун, так прости ты ее, горемычную, она жизнью своей за это заплатила… И ладно прибалты, они всегда себе на уме, были витриной в СССР, стали задворками Европы. Может, так и лучше, не спорю. Но только их мало, и им денежку какую-никакую подкинут, а ваш драгоценный балаган кому в Европе нужен? Чем вы кичитесь? Мы умираем за свободу, у нас революция достоинства…
Катенька, ясонька, забудь эти слова, нет у вас никакого достоинства – кончилось оно, сгорело в кострах на Майдане, рассеялось черным дымом от автомобильных покрышек над Днепром и Владимирской горкой да и выпало в осадок тупой, бессильной, иррациональной ненавистью ко всему русскому. Ненавистью, которую – ах, как ты была права, а я, слепец, того не замечал – вскормили в городах на вашем западе, и вы дали себя ею заразить, потому что захотели словчить, усидеть на двух стульях, а когда оказалось, что это невозможно, устроили истерику. А в вас ведь совкового было больше, чем в нас, и до сих пор остается. Ну какая вы Европа? Это же смешно. Да от вас все европейские министры, кого вы наняли, в ужасе через год разбежались, а когда сумасшедший грузин и фальшивый армянин, которыми окружил себя ваш жуликоватый шоколадник, словно пародируя советскую дружбу народов, обложили на потеху всему миру друг друга русским матом – это что, Европа? На фига вы ей сдались? Мало им албанцев да цыган?
Альберт Петрович мой дружил с писателем Леонидом Бородиным, и тот рассказывал, что, когда при Андропове его посадили в одну камеру с Василём Стусом, чтобы они там передрались, они никогда не говорили о политике. Они были два патриота – русский и украинский, – два замечательных, мужественных человека, которым мы все в подметки не годимся, их обоих гнобила советская власть, и если б они были живы, если бы сейчас могли встретиться и поговорить, может быть, ничего бы и не было, при них постеснялись бы, не стали бы вот так… А вы что вместо этого придумали? «Никогда мы не будем братьями».
– Братья не бывают бывшими! – орал я в экран ноутбука. – Да,
