Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тогда же я увидел нового ректора, который ремонт затеял. Я понял, что это был ректор, по той почтительности, с какой распахнули ворота перед его автомобилем. Он был за рулем, и лицо его показалось мне знакомым. Даже не само лицо, оно-то как раз сильно изменилось, постарело, покрылось морщинами, и рано поседевшие волосы уже не были мягкими и густыми, но выражение растерянности, глубокой неуверенности в себе оставалось таким же, как много лет назад, когда я этого человека в первый и единственный раз в жизни повстречал.
Я подошел к машине и постучал в окошко. Черноволосый низенький привратник в белесых шерстяных перчатках хотел меня отогнать, но водитель не позволил этого сделать.
– Вы кого-то ищете? – спросил он, опуская стекло.
– Двадцать лет назад, зимой, накануне субботы, вы бежали из дома с беременной женой и у вас не было денег, чтоб оплатить проезд в шестом трамвае на улице Свободы у Восточного моста.
Он посмотрел на меня внимательно.
– А теперь вы большой начальник. Правда, обычно ректора возит личный шофер.
– Мне нравится водить самому, – возразил он очень серьезно.
– С вашим ребенком всё в порядке?
– Сын учится в университете. Хотите, я попрошу охрану, чтобы вас сюда пускали?
– Не надо. – Мне был неприятен человек, уничтоживший последнюю память о Кате, пусть даже по-другому было нельзя.
Он вышел из машины, надел белую строительную каску и двинулся по перекопанному двору.
– Могу я спросить у вас одну вещь? – крикнул я ему вслед.
Ректор обернулся.
– В вашем институте есть украинская группа?
– Нет. – Он был очень смешной в этой каске. – А вы думаете, нужна?
Голос родины
Думаю, что нужна. Позарез необходима. Ведь именно из-за того, что в Литературном институте не стало украинской группы, – мелочь, вы скажете – нет, симптом! – и начались, отец Иржи, тамошние события. Сначала в четвертом году, а потом в тринадцатом. Что, матушка, я опять себе противоречу? То жаловался, будто бы все случилось из-за того, что Катя моя пошла учить мову, а теперь твержу, что на киевский Майдан наш братский народ вышел после того, как в Москве украинской группы не оказалось? Но так и есть, и никакой Запад никогда этого не поймет и домашний спор славян не разрешит.
Я ничего не знал про Катерину, ее не было ни в каких сетях, и иногда мне казалось, что она улетела на другую планету, сгинула в огромных пространствах американского континента в несуществующей Ойохе, в этом царстве политкорректности и гендерного разнообразия, среди опоссумов и скунсов. Наверное, вышла замуж, нарожала детей и живет где-нибудь в Калифорнии или в Мэне, в большом просторном доме с окнами на океан, давно позабыв и Россию, и Украину, и маленький институт на далеком московском бульваре. И меня, разумеется, позабыв тоже. Счастлива, благополучна, катается на лошадях, выходит в океан под парусом или на доске, разводит цветы, а может быть, летает на собственном самолете и поднимается туда, куда забираются поздней осенью лишь неосторожные ястребы и с запредельной высоты разглядывают сусликов на меже, померкший горизонт и тринадцать первых штатов.
Иногда я набирал в поисковике ее имя и фамилию, но мне попадалась клинический психолог Екатерина Фуфаева из Санкт-Петербурга, двенадцатилетняя девочка Катя Фуфаева из Узбекистана, тридцатитрехлетняя продавщица Катя Фуфаева из Беларуси, учительница математики и информатики московской школы № 1296 Екатерина Сергеевна Фуфаева и офисный работник Екатерина Крылова-Фуфаева из Электростали. Разнообразные Кати Фуфаевы жили в Алапаевске, Ейске, Котласе, Калининграде, Ростове-на-Дону, Магнитогорске, Дальнегорске и Хабаровске. Они носили розовые кофточки и клубные пиджаки, снимались в купальниках и в шубах, в горах и на море, с букетами цветов и с детскими игрушками, у них были очень короткие и очень длинные волосы, они красили глаза и губы, делали себе пирсинг и тату, они дразнили, раздражали меня, – никогда я не думал, что сочетание этого имени и фамилии окажется столь распространенным, – и только моей единственной Катерины среди них не было.
И вот представьте себе, матушка Анна, мое изумление, когда в декабре тринадцатого года я рассеянно смотрел в интернете кадры с киевского Майдана и – увидел ее. Вернее, даже не так. Это я, лежа в своей квартирке на диване на исходе короткого дня, внезапно почувствовал, что в сумерках на меня кто-то смотрит. Сначала я не понял, кто это и где этот человек находится, подошел к окну и выглянул наружу. А потом заозирался, присмотрелся к светившемуся в углу экрану компьютера и… Знаете, зима, стужа, площадь с горящими шинами, палатки, милицейские щиты, костры, человеческие лица и – пронзительный взгляд смоляных, глубоких глаз, который я не смог бы ни с каким другим спутать. Это была точно она, Катя, и взор ее был направлен на меня, как черный луч.
Боже мой, сколько гнева, сколько возмущения сквозило в тех чудных женских очах! Ей было – я вскочил с дивана и стал лихорадочно считать… в девяносто четвертом, когда она уехала из Москвы, – двадцать один, значит, теперь около сорока. Но выглядела она много моложе. Я бы сказал, почти не изменилась, как будто время за океаном текло с другой скоростью. Она даже похорошела и стала похожа на свою взрослую дочь, если только была у нее дочь. И тот, кто ее снимал, тоже не торопился перевести камеру, завороженный, околдованный дикой славянской красотой, любуясь сам и давая мне время жадно всматриваться в удлиненное лицо с острым подбородком и тонким носом с горбинкой, в густые вороные волосы, в которых не было ни малейшего намека на седину, в гибкую фигуру с высокой грудью. Потом она заметила объектив, нахмурилась и отвернулась, и такая резанула меня, матушка, тоска.
О, если бы я не валял дурака и не отправил ее в Ойоху, если бы бился за Купавну, если б нарожал с нею детей, чтоб она располнела, поседела, увязла в быту и ей некогда было этими глупостями заниматься, если бы она ухаживала за нашим садом и полола грядки, солила огурцы и варила варенье, если бы…
Но все равно с той поры в моей жизни появился смысл, и Катя, как будто узнав об этом, мне подыгрывала. Она не затерялась, и из множества людей,
