Мельница на Флоссе - Джордж Элиот

– Батюшка, не пойдете ли вы теперь взглянуть на мои рисунки? Я их привел в порядок в моей мастерской.

– Стар я стал, Филя, чтоб взбираться на твою лестницу, – сказал Уоким, добродушно смотря на сына. – Но, впрочем, пойдем. А, ведь, славная это для тебя комната, Филя, и какой отличный свет от стеклянной крышки! – сказал он, входя в мастерскую сына. Это были его обычные слова, когда он посещал эту комнату. Он любил напоминать и себе и сыну, что это он, из любви к нему, устроил такую отличную мастерскую. Уоким всегда был добрый отец. Эмилия, если б встала из гроба, не могла бы его ни в чем упрекнуть в этом отношении.

– А славная у тебя тут выставка! говорил он, усаживаясь в кресло и надевая лорнет. – Я право не вижу, чем твои рисунки хуже того лондонского артиста… забыл его имя, вот того, у которого накупил картин за такую дорогую цену Лейбурн.

Филипп улыбнулся и покачал головой. Он сел на свой рабочий стул и чертил что-то карандашом, желая скрыть свое волнение. Он следил за всеми движениями отца, который, между тем, встав, тихонько обходил всю комнату, добродушно останавливаясь перед каждой картиной и рассматривая их долее, чем можно было ожидать, зная его нелюбовь к пейзажам. Наконец он остановился пред мольбертом, на котором были расположены две картины, одна побольше, а другая поменьше, и в кожаном футляре.

– Боже мой! это что? – воскликнул Уоким, пораженный неожиданным переходом от пейзажей к портретам. – Я думал ты бросил писать портреты. Чьи это?

– Это портрет одного и того же лица, только в различном возрасте, поспешно – сказал Филипп, сохраняя наружное спокойствие.

– А, что это за барышня? – спросил Уоким резко, устремляя на большую картину взгляд, полный подозрение.

– Это мисс Теливер. На маленьком портрете она представлена, как она была в то время, когда я с ее братом был в школе, в Кинг-Лортоне. Большой же, довольно плохой, рисован по моем приезде из-за границы.

Уоким грубо повернулся к сыну с раскрасневшимся лицом и взглянул на него так жестоко, так дико, что можно было подумать, что он готов сбросить его со стула. Чрез минуту, он кинулся в кресло, сунул руки в карманы панталон и злобно продолжал смотреть на сына. Филипп не – отвечал отцу на его жестокие взгляды тем же, а продолжал спокойно глядеть на кончик своего карандаша.

– Должен ли я пони мать из твоих слов, что ты имел какие-нибудь сношение с нею с тех пор, что ты приехал из заграницы? – сказал наконец Уоким, пытаясь выразить свою злобу в словах, так как нельзя было этого сделать побоями.

– Да, я ее часто видал в продолжение года, предшествовавшего смерти ее отца. Мы встречались в рощице, в Красном Овраге, что близь дорнкотской мельницы. Я ее люблю и никогда не полюблю никого кроме нее. Я думаю о ней с самого малолетства…

– Продолжайте, продолжайте, сэр! И вы с ней все это время переписывались?

– Нет. Я признался ей в любви только что перед тем, что мы расстались и она обещала своему брату не видаться и не переписываться со мною. Я не совсем уверен, что она меня любит и согласится выйти за меня замуж. Но если б она согласилась и любила меня, я бы на ней женился.

– Так-то ты платишь мне за всю мою любовь и снисхождение к тебе! – сказал Уоким, побледнев и начиная чувствовать свое бессилие пред спокойной уверенностью и хладнокровием Филиппа.

– Нет, батюшка, – отвечал Филипп, взглянув в первый раз еще на отца. Я не считаю это уплатой. Вы были для меня снисходительным отцом, но я всегда чувствовал, что вы это делали из желания дать мне столько счастья, сколько моя горькая судьба могла мне позволить. Но я никогда не думал, что вы этим хотели наложить на меня долг, который я не могу иначе заплатить, как жертвуя всеми моими надеждами на счастье, и все для того, чтоб удовлетворить вашим чувствам, которых я не могу разделять.

– Я думаю, все сыновья в этом отношении разделяли бы чувства отца, – сказал с горечью Уоким. – Отец девчонки этой, безграмотный мужик, меня чуть-чуть не убил – весь город это знает. Брат ее такой же грубиян, но, более умеренный. Ты говоришь, он запретил ей с тобой видеться. Смотри, он тебе все ребра пересчитает, все косточки, переломает. Но ты, кажется, на все решился. Вероятно, ты не рассчитал могущие быть последствия. Что касается меня, то ты, Конечно, совершенно независим. Ты можешь, если хочешь, завтра же на ней жениться. Тебе, ведь, уж двадцать пять лет, ты можешь идти своей дорогой, а я своей. Между нами все кончено.

Уоким встал и пошел к дверям, но, как будто что-то его удержало, он повернулся и начал ходить взад и вперед по комнате. Филипп долго не – отвечал, но наконец – сказал еще тише и хладнокровнее чем прежде:

– Нет, я не могу жениться на мисс Теливер, если б она даже этого и хотела. Я не могу жениться без всяких средств, кроме моего труда. Меня не выучили никакому ремеслу. Я не могу ей предложить бедность вместе с моей уродливой фигурой.

– А, так у тебя есть уважительная причина со мной не ссориться! – сказал Уоким, с большею еще горечью, несмотря на то, что последние слова Филиппа поразили его: они затронули в нем чувство, сделавшееся привычкой уже двадцать пять лет. Он опять кинулся в кресло.

– Я всего этого ожидал, начал опять Филипп. – Я знаю, такие сцены часто случаются между отцами и сыновьями. Если б я был подобен молодым людям моих лет, я бы – отвечал на ваши грубые слова еще грубее; мы расстались бы и я женился бы на женщине, которую люблю, и имел бы случай быть счастливым, как все другие. Но если вам может доставить удовольствие уничтожить мое счастье, для которого вы до сих пор столько трудились, то вы имеете важное преимущество пред другими отцами: вы можете лишить меня одного, что могло бы еще жизнь со мною сделать сносною.

Филипп остановился, но отец его молчал.

– Вы лучше меня знаете, какое удовольствие вас ждет, кроме удовлетворения смешной злобе, достойной только диких варваров.

– Смешная злоба! воскликнул Уоким. – Что ты этим хочешь сказать? Черт возьми! Неужели я должен любить олуха, меня отпоровшего? К тому его сын, холодный, гордый черт, сказал мне такое словцо, при моем водворении на мельнице, что я никогда его не забуду. Вот бы славная цель для пистолета, если б он только стоил этого!

– Я вовсе не подразумевал вашей неприязни к ним, – сказал Филипп, который имел основание отчасти разделять это мнение о Томе, хотя, впрочем, чувство мести вовсе не такое хорошее чувство, чтоб его стояло сохранить. – Я хотел сказать, что смешная злоба была питать неприязнь к беззащитной девушке, имеющей довольно рассудка и доброты, чтоб не разделять их предрассудки. Она никогда не вмешивалась в фамильные распри.

– Что это значит? Мы не спрашиваем о женщине, что она делает, или говорит, а какого она семейства. Вообще тебе унизительно даже думать о женитьбе на дочери старика Теливера.

В первый раз во время разговора Филипп несколько забылся и покраснел от злобы.

– Мисс Теливер, – сказал он резко: – обладает такими качествами, что только глупцы могут считать ее принадлежащей к среднему сословию. Она в высшей степени воспитана и образована, а ее друзья, кто бы они там ни были, почитаются всеми за людей благородных и честных.

Уоким злобно и вопросительно взглянул на сына. Филипп, однако, на него не смотрел и чрез несколько минут, как бы почувствовав укор совести, продолжал развивать свою мысль:

– Найдите одного человека в Сент-Оггсе, который бы не сказал, что я не стою такой красавицы.

– Ее ты не стоишь, нет! воскликнул Уоким, забыв все на свете, кроме своей гордости, как отца и человека. – Это было бы чертовское счастье ей выйти за тебя. Все пустяк. Что значат случайные физические недостатки, когда девушка только действительно любит.

– Но девушки обыкновенно не влюбляются в таких людей, – сказал Филипп.

– В таком случае, – отвечал Уоким, несколько резко: – если она не любит тебя, то ты бы мог меня пощадить и не говорить о ней вовсе, и не давать мне труда отказать в том, что, вероятно, никогда бы не случилось.

С этими словами Уоким вышел из комнаты, не оборачиваясь, и хлопнул дверью за собою.

Филипп почти не сомневался, что сцена эта подействует на отца желанным образом. Но его нервы, чувствительные как у женщины, были сильно потрясены. Он решился не идти вниз обедать, ибо чувствовал, что не может видеть отца. Уоким имел привычку, когда у него не было гостей, ходить гулять вечером часов в шесть или семь, и потому Филипп, так как было уже много после полудня, запер свою комнату и пошел из дома, думая воротиться только тогда, когда отец уйдет гулять. Он сел в лодку и поехал вниз по реке в любимую им деревеньку, где он пообедал и остался до тех пор, когда пришла пора идти домой. Он никогда еще не ссорился с отцом и ему тошно было подумать, что эта распря могла продолжаться несколько недель; а чего не могло случиться в это время? Он не позволял себе ясно определить значение этого вопроса. Но если он будет признан публично законным женихом Магги, то оставалось менее оснований для подозрений и страха.