Преторианец - Томас Гиффорд

Тут Годвин заметил, что Либерман, оказывается, тихонько похрапывает, возможно, уже довольно давно. Коньячная рюмка выпала из волосатой лапы. Нет, он не храпел. По щекам, выкатываясь из-за толстой оправы очков, текли слезы. Он проглотил рыдание, заговорил:

— Простите. За рюмку. Великий и благородный народ… Вы, надеюсь, имеете в виду не тех немецких тварей, которые не успевают строить печи, чтобы сжигать в них мой народ, которые только успевают загонять моих родных в вагоны и из вагонов в печи или в трудовые лагеря, где они работают, пока не упадут мертвыми… Это вы их, этих тварей назвали великим и благородным народом?

— Бах, Бетховен, Гете…

— Гитлер, Гиммлер, Геринг…

— Ну, в последнее время они утратили благородство. Я не об этих немцах. Но еще при Веймарской республике они были образцом…

— Не надо, мой друг, только не нынче ночью, мой американский друг. Не говорите мне сегодня о добрых качествах немцев. Кто-то уже пытался вас сегодня убить. Если вы не перестанете толковать мне о добрых свойствах фрицев, я закончу недоделанную им работу. Что вы об это думаете?

— Думаю, лучше прекратить разговор о немцах.

Либерман громко расхохотался и дружески похлопал Годвина по разбитому колену.

Годвин сидел в затемненной комнате, среди зловещих теней незнакомой мебели, слушал громкое тиканье часов на камине, чувствовал легкий сквозняк из открытого окна. Вечер был теплый, и запахи вокзала Виктория лениво, полусонно двигались по квартире. Букет свежих цветов на столе, картина морского сражения над обитой набивным коленкором софой, настольная лампа с бахромой на абажуре, шкафчик для напитков, пачки книг на полу у потертого любимого кресла. Дальше открывались спальня, коридор, и на дальнем его конце — кухня и ванная. Он слышал шум поездов на вокзале, лязг и скрежет. Квартира располагалась на верхнем этаже одного из огромных, сложенных из каменных плит зданий между вокзалом Виктория и Вестминстерским собором — великим оплотом английского католицизма, который туристы неизменно и совершенно напрасно путают с Вестминстерским аббатством.

Он пришел сюда еще днем и с тех пор ждал. И собирался ждать, пока не дождется. Ему стоило немалых трудов и денег найти это место, и он не собирался уходить, пока его труды не окупятся.

Пятьдесят фунтов ушло к Дикки Флайту — полезному пареньку из тех, с которыми непременно познакомишься, болтаясь по журналистским клоакам, пабам и ночным забегаловкам. Дикки был посредником. И полицейским осведомителем по совместительству. И скупал краденное, и приторговывал оружием.

Когда Годвин услышал звяканье ключа в замочной скважине, было почти одиннадцать часов. Потом дверь в коридор распахнулась, и послышался голос, тихонько напевавший концерт для скрипки Мендельсона, стукнул о подставку для обуви зонт, застучало колотушкой сердце у него в груди. «Смит и Вессон» 32 калибра кирпичом давил на колени. Годвин поднял его и положил правый локоть на пухлый подлокотник кресла.

В коридоре прозвучали шаги, и темная фигура появилась в дверном проеме гостиной, застыла, словно принюхиваясь и вслушиваясь, ожидая услышать знакомые уютные звуки. Потом человек вошел в комнату, дернул цепочку под лампой с бахромчатым абажуром. Зажегся свет.

— Эй, Роджер, чего ради вы сидите здесь в темноте? Если бы не мои стальные нервы, могли бы здорово напугать. Да и так, признаться, тот еще сюрприз. Вы нашли, что выпить? Нет? Джин сойдет? И что это за страшенную штуковину вы держите в руке? Ох, старина, надеюсь, вы не создадите проблем!

— Придвиньте кресло и садитесь, Монк. Джин, чай и печенье с изюмными рожицами опустим, как и прочее дерьмо. Устраивайте зад в кресле. Ну, садитесь, вам сказано!

— Ладно, ладно, вот я сажусь — хотя вы, между прочим, заняли мое кресло. Ну и чем это, по-вашему, вы занимаетесь?

— По-моему, я собираюсь вас пристрелить, если вы не выложите все начистоту, Монк.

— Меня? И что такое это «все», которое вы упомянули?

— Выслушайте меня, Монк, и слушайте настолько внимательно, насколько способны. Помните, что от вашего внимания зависит ваша жизнь. Вы меня довели. Прежде всего, вы втянули меня в операцию «Преторианец», наболтав, как это будет просто. А Макс считал, что шансы в лучшем случае пятьдесят на пятьдесят. И никто не потрудился уведомить меня, что Макс умирает от опухоли мозга — а следовательно, несколько меньше, чем я, дорожит жизнью… А потом все погибли, и я оказался виноват, потому что хотел заполучить жену Макса, ну еще бы, как не понять, я продался нацистам, чтобы прикончить Макса, да, господи, прикончить всех, кроме меня, конечно… А если меня чуть не убили, так это просто маленький просчет в моей хитроумной интриге, но каким-то подлым чудом я вывернулся… и тут вы принялись делать из меня отверженного, допрашивая всех моих знакомых и разбрасывая тонкие намеки, что я под подозрением… а когда я попытался выяснить, кто настоящий предатель, вы сломали карьеру моему другу Рейкстроу… И это еще не все…

— Нам известно, кто настоящий предатель, старина.

— Нет, вам мало было испорть жизнь бедняге Рейкстроу, вы еще вздумали подсылать какого-то безмозглого громилу прирезать меня в тумане — видели его потом? У него половины уха не хватает, так что не ошибетесь, и вам придется говорить чертовски убедительно, потому что вы рискуете, как никогда в жизни, хотя может вам и повезет вывернуться, как мне… — Он перевел дыхание. — Что вы сейчас сказали?

— Мы знаем, кто настоящий предатель.

— Вы плохо слушали меня, Монк. Не на того напали. Вы меня разочаровываете, Монк.

— Нет, я не о вас, старина. Конечно, никто вас и не подозревал, но нам было важно внушить вам, что вы под подозрением. И перестаньте целить в меня из этой штуки… Может, вы и правы, может, если вы наведете пистолет повыше, в чучело сурка, которого я храню с детства, я вам все объясню.

— Очень советую объяснить. Давно пора.

— При всем моем к вам уважении, сын мой, вас использовали для отвода глаз. Роль неблагодарная, но важная. Имелось в виду проронить словечко там, словечко здесь, распустив слух, что вы под следствием. Мы рассчитывали, что настоящий немецкий агент, уверившись в своей безопасности, снова начнет действовать, — как бы это сказать, чтобы не походило на приключенческие фильмы Родди Баскомба? — как вы полагаете, старина, откуда они берут сюжеты для фильмов? Боюсь, что от нас. Ну вот, мы намекнули кое-кому, что у вас была интрижка с женой Макса, так что вообще-то вы могли и сами его прикончить… да, полная чушь, понятно, но коль нам удалось убедить, что мы не шутим, и заставить действовать соответственно вас… — Он пожал плечами. — Возможно, мы убедили и настоящего шпиона. Вы, кстати, отлично выступили. Поздравляю.

— Поздравляйте, только не вздумайте шевельнуться. — Годвин вздохнул. — И кто же этот шпион? И зачем понадобилось подсылать ко мне убийцу?

— Нам известно, что человека, которого мы ищем, называют Пан глосс.

— Доктор Панглосс? Из «Кандида»?

— Пять с плюсом! Тем более что вы американец. Вы меня удивили. К сожалению, все, что мы знаем, — это кодовое имя. Нам остается только ждать, пока он проявится. Впрочем, теперь имеется еще одна примета — вы сказали, у него оторвано ухо?

Чем дольше он оттягивал разговор с Энн Коллистер, тем хуже ему становилось и тем труднее представлялось неизбежное объяснение. С другими такие вещи, понятно, случаются чуть не каждый день, но когда дошло до него, Годвин ужаснулся. Ему страшно было увидеть боль и стыд в ее взгляде, увидеть, как она старается скрыть свои чувства. Энн — благовоспитанная англичанка, она умеет себя вести. Годвин, пожалуй, предпочел бы, чтобы не умела.

Они договорились пообедать в «Савойе» в серый туманный день в конце июля. Собирался дождь. Шагая по Стрэнду от засиженной голубями Трафальгарской площади, Годвин обдумывал, что он ей скажет и как будет держаться. Она ждала его в дальнем конце ресторанного зала, у окна, смотревшего на густую зелень набережной Королевы Виктории. Она приветствовала его ослепительной улыбкой и щелчком пальцев. Перед ней стоял полупустой бокал белого вина.

— Наконец-то! — с вымученным весельем заговорила она. — Ты не представляешь, сколько раз я бралась за телефон, чтобы тебе позвонить, но благоразумие неизменно побеждало. Я знала, что ты позвонишь, когда созреешь.

— Мне трудновато было — много работы на «Би-би-си», а я отвык работать. По правде сказать, играя в войну, я порастратил много сил… и еще не совсем оправился.

— Я постараюсь тебя не утомлять.

Ее голубые глаза задержались на нем, может быть, всего на секунду или две. На ней был голубой костюм, привезенный из Парижа перед войной, перстень с сапфиром и бриллиантом.

— Однако, мой милый, моя английская сдержанность и самообладание почти иссякли. Ты мне нужен, Роджер. Ты понимаешь, что я имею в виду? Ты меня слушаешь, милый?