Две недели до Радоницы - Артемий Алябьев

«Куда думаешь?» – жестами спросил Матей.

– Да ты знаешь, – сказал я, неловко отведя взгляд, – У Дарьи в магазинчике.

«А она знает?»

– Я ей потом скажу, – быстро сказал я. Если честно, мне не очень хотелось ей это говорить.

В этот момент дождь прекратился. Выглянуло солнце, слегка выбравшись из-за тумана облаков. Мокрая брусчатка отблёскивала, поймав редкие лучи. По булыжной мостовой по бокам пробирались машины, колеса с гулким шумом отбивали дробь по камнях. Жизнь продолжалась, как будто еще пару часов назад в Нагоре не было никакого военного положения, никаких солдат с автоматами и никакой «казни».

Я взял Лукаса за одну руку, Дима за другую, готовые вести его, но тут произошло такое приключение, которого никто из нас не мог ожидать. И приключение это обернулось трагическим финалом для одного из нас.

Откуда-то со стороны Скарбницы раздался такой оглушительный грохот, будто началось землетрясение. Гул нарастал, и к нему вскоре прибавилось отчаянное бибиканье. Мы все втроем бросились смотреть, что происходит. О Лукасе и думать забыли. Разнося стоявшие на тротуарах указатели и знаки, клумбы с цветами и урны с мусором, к площади на полной скорости мчался так хорошо знакомый мне хиппимобиль. Словно кит, вынужденный плыть по узкой реке, микроавтобус резко поворачивал на мокрых камнях, стремясь вписаться в извилины улицы. Наконец, фургончик вырвался на просторы площади, из окна высунулась Дарья и, срывая с лица путаные космы волос, замахала нам рукой. Я разглядел сияющую улыбку на ее лице и с ответной улыбкой помахал ей в ответ. Неожиданно улыбка девушки сменилась выражением страха. Она убрала руку с руля, выстрелила указательным пальцем куда-то справа от меня и завопила что было мочи: «Андрей!», в то же самое время пытаясь как-то сладить с управлением. Хиппимобиль заносило, однако скорость она не сбавляла. Ах да, она же что-то говорила про тормоза, тогда перед фестивалем.

И вот, одновременно с тем, как Дарья на гоночной скорости неслась прямо на нас, справа от меня действительно происходило нечто пугающее. Я обернулся, хоть и нехотя, переводя внимание с фургона, и увидел сверкающее лезвие ножа буквально в метре от себя. Лукас, со свирепым, почти обезумевшим взглядом, бежал в мою сторону, занеся клинок высоко над головой. Ни Матей, ни Дима не успели бы меня спасти или как-то оттолкнуть. У меня было время выставить руки, но вряд ли бы это уберегло от смертельного ранения. И в тот момент, когда лезвие уже опускалось на мою грудь, фургон Дарьи с оглушительным треском врубился в скульптуру Смока.

Россыпь обломков от разнесенного основания брызнула в стороны, а сам огромный дракон стремительно обрушился на плитку прямо передо мной. Я упал на землю, отброшенный волной, и сразу почувствовал, как придавило ногу. Матей и Дима быстро пришли в себя – они стояли дальше от Смока, чем я, и их только обдало обломками – и бросились тащить меня из-под завала. Я же, хоть еще звенело в ушах и страшно болела придавленная ступня, побежал к «Фольксвагену». Кабину сплющило, но на счастье, только с стороны пассажира – девушка врубилась в скульптуру боком после заноса. Несмотря на это, сердце колотилось как бешеное – что случилось с Дарьей, я все-таки не видел.

Я чуть не сорвал с петель дверь водителя, и – Слава братьям! – передо мной предстали ходящие верх-вниз всклокоченные волосы, из-под которых вмиг показалось зардевшееся лицо. Дарья распростерла руки и буквально упала на меня. Я подхватил ее, поставил на землю. Она не хотела отпускать, так и стояла минуту-две, ничего не говоря, сцепив пальцы за моей спиной в замок. Я начал было думать, что, возможно, она потеряла сознание прямо на моей груди, но тут вдруг девушка вскинула на меня черные глаза и – раз! – их пронзило хмурое выражение.

– Я ж тебя задавить могла, болван. Чего стоял как вкопанный?!

Я не успел ей ничего ответить – ее взгляд стал вдруг будто стеклянным, и она выдавила из себя совсем другим, холодным и прерывающимся, голосом:

– А что стало с…

Еще до окончания фразы я понял, что она имела в виду. Я обернулся на обломки. Матей и Дима уже вовсю растаскивали то, что некогда были лапами, зубами, пастью грозного символа. Мы с Дарьей рванули к ним, начали грести камни в сторону. Долго копать не пришлось: через минуту все мы отшатнулись от того, что увидели – и кто стоял в страхе, кто в оцепенении, а кто лишь в молчании. Среди обломков скульптуры Смока ясно различались останки бывшего хозяина Нагоры.

Эпилог

Ранним утром дня Радоницы вся наша семья собралась в Подхале на могиле бабушки. Солнце бросало редкие лучи в пенистое небо, они отражались сквозь листву пятнами бежевого света.

Веславу похоронили под сенью большой старой липы. Простой гранитный камень, деревянная оградка. Длинные кривые ветви тянулись полукруглыми изгибами к стволу, будто природа сама возвела над могилой купол. Холодный предрассветный воздух хватал за щеки и ладони, залегал на оголенных местах вуалью онемения.

– То я зачну, – сказал отец.

Он вышел вперед, к могиле, склонил голову и некоторое время стоял, не говоря ни слова. Несмотря на все еще видимую слабость в его фигуре после шести лет заточения, держался он сильно, стоял крепко и уверенно, будто врастая ногами в землю. Голову ему опоясывала повязка, скрывавшая утерянный глаз. Отец откашлялся и произнес:

– Не был добрым сыном тебе, ведаю о том. Ледве не сгубил все. Могли потерять дом, да что – могли потерять целый край из-за меня. Не пильновал41 хлопаков, жену потерял. Выбачь меня, матко.

Мама стояла рядом со мной, я видел, как она протянула руку, будто хотела что-то сказать. Но все-таки промолчала. Отец положил щербатую ладонь на макушку, взъерошил волосы и продолжал. Голос его огрубел, но не грозно, а по-доброму, как у человека, который силится овладать с эмоциями и не знает, как их точно выразить.

– Обманывал, матко! Кламал людям. Страх берет от того, что делал! И в конце получил свою покуту. Шесть лет на Триглаве – то было мое вязание42. То была моя покута! Мыслил часами, что лепей смерть43, что жизнь моя не имеет смысла. Но уратовали меня хлопаки. Андрейка, Димка, Матейка – все то твои хлопаки теж. Им не передам своих ошибок, в том клянусь! Так что, ежели можешь, матка, выбачь меня!

Он склонил голову в сыновнем почтении. После этого развернулся и снова стал рядом