Затея - Александр Зиновьев

Я слушал Физика, во многом был согласен с ним, во многом — нет, но возразить не мог. Что-то в его рассуждениях было чисто рассудочным. Во всяком случае, он не принимал во внимание реальных людей, находящихся у власти. А Сменщик как-то говорил, что эти химические методы уже применяются в чудовищных масштабах. Причем научились парализовать волю и творческие потенции индивидов в строго определенных пределах. И еще одно удивило меня. Раньше мы на такого рода темы тоже болтали. Но теперь я к подобным разговорам отношусь совсем иначе, чем раньше. Я начинаю превращаться в профессионального думателя в этой новой для меня области. Я обретаю новую профессию.

Обратите внимание, говорит Физик, как выражается наш Чин. Многозначительно. С недомолвками. С ухмылочкой. Свысока. В общем, как человек, приобщенный к сокровеннейшим тайнам бытия и к их глубочайшему пониманию, недоступному нам, простым смертным, — неосведомленным, узколобым и т. п. Он работает Там, говорю я, наверно, в самом деле кое-что знает, что нам знать не положено. Ерунда, говорит Кандидат. Чистая форма. Ни черта они там не знают и не понимают. Их знания — крупицы от того, что мы сами отправляем им наверх. Их понимание не идет глубже их референтов и консультантов. А кто эти последние? Вы же сами знаете. Это — самые ловкие проходимцы и совершенно беспомощные кретины именно с точки зрения способности понимания действительности. И эту свою суть они маскируют и компенсируют наглой самоуверенностью и ложной значительностью. Не может быть, говорю я, чтобы туда не попадали умные и способные люди. В конце концов, их там — тысячи. А на каждую тысячу приходится… Чушь, говорит Кандидат. Этот закон имеет силу, если не производится отбор. На миллион отобранных карликов никогда не придется хотя бы один великан.

Приехала жена Чина. Сначала разнесла нашу работу. Потом слегка похвалила. Потом заявила, что стены в спальне она хочет обтянуть какой-то заграничной тканью. Мы, разумеется, согласились. И напомнили, что Чин хотел сегодня нам выплатить должок, но его задержали на работе. Жена Чина порылась в сумочке и отдала нам больше того, на что мы рассчитывали. Это была самая крупная наша удача. Физик приписал этот успех моим бицепсам. Подмигнул бы ты этой корове разок, сказал он, она бы с нами рассчиталась полностью. Упускать такие возможности!..

Потом приехал Чин и заявил, что он нас увольняет. Мы спокойно собрали свои манатки и направились к выходу. Чин сказал, что он впредь просит его жену в его финансовые дела не посвящать. С ним вместе приехала довольно смазливая девица. И он отпустил нас сегодня пораньше, подкинув нам еще пару сотен. А что, если мы сегодня кутнем, предложил Кандидат. Мы так и решили. Купили несколько бутылок вина, колбасы, сыра и еще какой-то ерунды и отправились к Физику. На дежурство чуть было не опоздал. Откуда-то появился начальник охраны (мы подчиняемся не Директору конторы, а своему начальству; у нас еще своя особая контора), учуял запах вина и сделал мне втык. Потом вытянул из меня на чекушку (иначе — вон!) и смылся в ближайшую забегаловку.

Начал я с апологетики ибанизма, сказал Сменщик. Написал книгу о том, каким должен быть правильный ибанизм. Послал ее в высшие органы. Жду месяц, другой. Почти год прошел. Наконец вызвали. Собралось их там человек двадцать. И давай стружку с меня снимать. И знаете, в чем они меня обвиняли? В том, что я сочинил злобную карикатуру на наше общество. Я растерялся, слова вымолвить не мог. На первый раз меня простили, поскольку действовал из лучших побуждений. На прощанье же посоветовали бросить писанину. Мол, не моего ума это дело. Лучше, мол, недостатки наши критикуй. Во как! Не надо хвалить! Критикуй! Пришел я домой. Решил перечитать свою книжку. Что там такого крамольного я написал? Читаю и чувствую, что волосы у меня начинают шевелиться: такой жуткой мертвечиной пахнуло на меня из моего сочинения в защиту ибанизма. Вроде все правильно, все в полном соответствии с классиками, с установками, с учебниками. А картина такая получается, что жуть берет. Когда я дочитал до главы о хороших методах перевоспитания отдельных отщепенцев, до меня дошла одна простая истина. Когда в нашем обществе отмечают недостатки, оно выглядит человечным и перспективным в этом человечном плане. А когда недостатки отбрасывают, оно обнажает свою подлинную глубокую положительную натуру. А натура-то эта страшненькая. Лагеря, репрессии, очереди, неурожаи, бесхозяйственность, зажим художников и прочие наши общеизвестные прелести — все это, оказывается, пустяки по отношению к чему-то более фундаментальному. Они суть лишь преходящие проявления какой-то стабильной сути, но не сама суть. Недостатки всегда можно представить как исторические случайности, отклонения, упущения, перегибы и т. п. — как нечто исправимое и преодолимое. И факты есть, подтверждающие это. Исправь один такой недостаток из тысячи и раз в десять лет. Раструби об этом на всех перекрестках. Вот вам и факт. И понял я тогда, что эта самая стабильная всепорождающая суть заключена в самом положительном идеале ибанизма и в его самых лучших положительных качествах как реального строя общества. И тогда же я вдруг понял, что Они могут позволять критиковать любые наши дефекты. Даже самые страшные. Вспомните речь Хряка. Позволили же Они напечатать первую книгу Правдеца! Но Они никогда не позволят беспристрастно описать самую суть и положительную основу ибанизма. Поняв это, я решил: нет, голубчики мои, я вас критиковать не буду. Я вас хвалить буду. Но так, что вы взвоете хуже, чем от Правдеца. Тут, конечно, я допустил ошибку. Надо было сказать: вы расправитесь со мной хуже, чем с Правдецом. Но такое постигается только опытом. А у меня его тогда не было. А сейчас? — спросил я. Сейчас опыт есть, сказал он, но он уже никому не нужен.

И опять я засел за свою апологетическую книжку. Потом отпечатал в двадцати экземплярах, часть разослал во всякие ответственные органы, часть пустил по рукам. Наши передовые граждане (либералы, прогрессисты, оппозиционеры и т. п.) не поняли в моей затее ни бельмеса. Обозвали меня махровым реакционером и агентом ООН. Господи, какие же мы все идиоты! Про иностранцев и говорить не хочется. Те начали что-то соображать лишь после того, как меня упрятали в сумасшедший дом. Но наше начальство сразу смекнуло, в чем дело. Не такие уж они кретины, как мы порой думаем. Честно скажу, со мной там беседовали сотни раз, и на воле таких умных бесед мне никогда иметь не приходилось. Они имеют преимущество перед нашими умниками: они в таких случаях цинично откровенны и осведомлены. В общем, кончилась вскоре моя затея… Вы знаете, как она кончилась. Сейчас я на свободе. А толку что? Мне даже писать не запрещено. Но я уже не могу написать даже одной странички. У нас такие штучки научились делать хорошо. Даже не заметишь, как это делается. Только однажды вдруг почувствуешь, что затрудняешься написать записку жене. У меня нет жены, сказал я. Это хорошо, сказал он. Лучше, когда вообще никого нет. В душе у меня поселилась тревога. Когда я вышел на пустынную улицу, к ней присоединился страх одиночества. Что же делать? Я напряженно думал, но вывод напрашивался только один: ничего. Все равно я не властен изменить ход событий. Меня уже взяли в крепкие руки. Какой-то ничтожный всевластный игрок уже делает мною какой-то идиотский ход в своей нелепой и зловещей игре. И я ринулся в забегаловку. В самом деле, кому нужен опустившийся подонок?! А может быть, я Им и нужен именно такой: глядите, мол, что собой представляют эти отщепенцы! Я чувствовал, что по отношению ко мне совершается бессмысленная и чудовищно жестокая несправедливость. Общество занимается самосохранением и вправе это делать, — конечно, это так. Я это понимаю. И принимаю. Так было всегда. И будет всегда. Но есть же какой-то закон соразмерности борющихся сил, нарушение которого означает выход за пределы человеческого бытия. Этот закон нарушен.

Потом я устал думать и успокоился. Тебе сейчас зачитывают приговор, сказал я себе. Выслушай его мужественно и будь человеком хотя бы в оставшийся кусочек жизни и хотя бы перед самим собой.

Около забегаловки ко мне пристали трое молодых парней. Сначала они потребовали закурить. Потом обозвали меня нехорошими словами и потребовали пятерку. И я отвел на них душу. Потом… В общем, хорошо, что у меня сегодня свободный день. Очухался я далеко за полночь на полу в нашей квартире с разбитым носом и мощным фонарем под левым глазом.

Долго ждал Ее звонка. Наконец, далеко за полночь, Она позвонила. Сказала, что была занята, устала, хочет спать. Я сказал, что безумно скучаю и с нетерпением буду ждать утра, чтобы хотя бы увидеть Ее.

Итак, я один. Впереди долгая, мертвенно-тихая ночь. Ни души кругом. Я думаю о Ней. И о себе. Эх, человек, человек! Много ли надо?! Чуточку внимания. Чуточку чувства. Чуточку искренности. Чуточку верности. И ты счастлив. Но именно этой чуточки нет. Внимание есть, в изобилии, но избави Боже от него: это — внимание всякого рода органов, призванных смотреть, чтобы ты не сотворил чего-нибудь такого. И чувства имеются в огромном количестве, но какие: злоба, раздражение, ненависть, зависть. И искренность бывает: когда требуют поставить к стенке. И верность бывает: верность заветам Хозяина. Вот меня сейчас неудержимо тянет к Ней. Почему? Что нас связывает? Потому что я один. Абсолютно один. Мать? Это не в счет. Она для меня есть, но я-то для нее не существую. Теперь родители странные пошли: они равнодушны к детям, даже злобны к ним. Друзья? Это не надолго. Дружбы нет, ибо привычные привязанности недолговечны, а соратников в этом обществе нет. Есть лишь сослуживцы. И вот теперь Она. Глубоко ли это? И долго ли можно произносить возвышенные фразы, сидя в болоте или погружаясь в трясину?!