Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина - Александр Пыльцын

Ну а что касается наказания Ражева и замены его несколько позднее, перед форсированием Одера, и моих раздумий о дисциплине вообще, то разумеется, приходил я к выводам, что дисциплина, то есть полное подчинение начальнику, какого бы ранга он ни был, – это необходимо. Но подчинение не бездумное, покорное, исключающее собственную инициативу, а с душой, с желанием сделать порученное лучше, быстрее, надежнее. Не во имя воли командира, а во имя победы над врагом. И не готовность по принципу «делай со мной, что хочешь», а стремление сделать нужное во имя осознанной необходимости. Я все чаще сомневался, хватит ли у Жоры уровня вот этой самой «осознанной необходимости». Ну, а в общем-то, мне, правда, все труднее удавалось управлять своенравным Георгием Ражевым.

Другим взводным тогда, перед Одером, ко мне был назначен недавно прибывший в батальон лейтенант Чайка Алексей Кузьмич. Это был несколько грузноватый, среднего роста большеголовый офицер, казавшийся нам уже пожилым (хотя ему тогда было не больше 35 лет), с редкими светлыми волосами и большими залысинами. Его голубые, с прищуром глаза внимательно смотрели на все из-под нависавших густых бровей. Голос его был глуховатый, вроде бы вовсе не командирский, но речь была спокойной, неторопливой, оттого каждое произнесенное им слово казалось тщательно обдуманным и потому весомым, убедительным. За его кажущейся неброскостью угадывались и острый ум, и недюжинная решительность. Недаром его избрали сразу же парторгом роты. Парторганизация роты официально состояла всего из нескольких человек, коммунистов постоянного состава – командиров взводов, да еще старшина и писарь.

Вообще основная часть штрафников, чувствуя особенность предстоящих боевых действий, были сосредоточенно-печальны, даже несколько подавлены неизвестностью и неотвратимой неизбежностью приближающейся опасности, в то время когда столь долго длившаяся война идет к концу. Невеселые, прямо скажем, мысли владели всеми нами, собиравшимися и готовившимися к этому последнему удару, как многие тогда говорили, «к штрафному удару» по врагу…

Это и естественно. Все мы знали, что принесло нам «вчера»: многие погибли, но нам, живым, повезло. Но кто знает, чем обернется для нас «завтра»? Да и мы, командиры штрафников, понимали, что с этими людьми нам вместе идти, может быть, на верную смерть. И штрафники, конечно, думали, что их будущее зависит в немалой степени от меня, от моего боевого командирского умения, тогда как я думал почти наоборот: моя жизнь зависит от того, как они будут драться, с какой долей умения и сознания своей ответственности будут выполнять боевые задачи. И именно поэтому я уделял большое внимание тренировкам бойцов во владении оружием, в их физической выносливости. А Чайка быстро определил, кто из переменников имел до штрафбата касательство к компартии, и провел с ними частные беседы, заметно в лучшую сторону повлиявшие на настроение бойцов.

Вместе с Чайкой в батальон прибыл младший лейтенант Юрий Семенов. Его почти мальчишеское, широкое, курносое лицо было обильно усыпано веснушками, будто кто-то, балуясь, сбрызнул его щеки и нос кистью, густо смоченной светло-коричневой краской, да так и не смытой с тех пор. Боевого опыта он еще не имел, а может, потому во многих его действиях сквозила неуверенность, хотя растерянности он ни в чем не проявлял. Зачислен он был в резерв комбата.

Моим заместителем (а вернее – опять, по-батурински – дублером) был назначен состоявший на должности командира 2-й стрелковой роты капитан Слаутин Николай Александрович. Был он каким-то коротеньким и округлым, как бочонок или двухпудовая гиря, хотя толстым его не назовешь. Производил впечатление, будто вообще отлит из чугуна, особенно – его кулаки. Нрава крутого, немногословен и грубоват. При случае, когда слов уж очень не хватало, мог дать волю и матерщине и этим, почти пудовым кулакам. В формировании роты участия принимал мало, хотя всегда был на глазах. Я понимал, что и в форсировании Одера он тоже участвовать не будет, а назначен лишь для подмены меня в случае выхода из строя. А в данном случае таких «выходов» я видел три: либо быть тяжело раненным, либо убитым, либо, что касается меня лично, не умеющего плавать, – утонуть в этом Одере. Единственным моим желанием было, чтобы Николаю не пришлось дублировать меня. Да и при таком варианте, сколько времени потребуется на замену, если она потребуется, когда между «дублером» и захваченным плацдармом окажется широкий Одер?

Командиром взвода «ПТР» к моей роте был «прикомандирован» старший лейтенант Кузьмин Георгий Емельянович. С ним у нас в роте стало аж три Георгия, и ее в шутку стали называть «трижды Георгиевской». Он был всего на один год старше меня, но выглядел значительно старше, был, как говорят, не по годам серьезным, хотя неожиданно мог и пошутить.

У меня тогда еще не было определенности в том, нужен ли при форсировании такой большой реки взвод сравнительно тяжелого оружия. Ведь противотанковое ружье по расчету даже переносить должны были двое. Но было еще время подумать об этом.

Заместителями командиров взводов назначили, как всегда, штрафников – бывших боевых офицеров. Я, к сожалению, не помню их фамилий, за исключением одного. Это был крупный грузин, обладающий какой-то обезоруживающей улыбкой, имевший большой боевой опыт. Фамилию его я не запомнил, или Гагуашвили, или Гогашвили. Так вот он говаривал, что почти все четыре года воюет непрерывно, хотя трижды побывал в госпиталях (шутил он так: когда «Гога» лечится – воюет «Швили», когда «Швили» лечится – воюет «Гога»).

Помню и одного из командиров отделений – бывшего моряка, кажется, капитан-лейтенанта по фамилии Редкий. Его «редкая» фамилия запомнилась мне прочно, а вот имя и отчество его (Михаил Петрович) удалось установить только по архивным документам. Назначили его командиром отделения за энергичность и, казалось, веселый нрав. Он постоянно травил анекдоты, рассказывал о своих боевых (и не только боевых) приключениях, в которых, казалось, больше допустимого чувствовалось и хвастовства, и даже неправдивости. Этому тогда я не придал значения, думая, что в трудную минуту его веселый нрав не подведет. К сожалению, это оказалось не так. Но об этом позднее.

Вскоре, когда боевой расчет роты был завершен, взводы и отделения сформированы с учетом подготовки бойцов и дальнейшее поступление пополнения его уже не меняло, к нам в роту прибыл пожилой штрафник по фамилии Путря Прохор Антонович. Был он очень худым, просто истощенным. Я даже удивился, что его по возрасту не списали в «гражданку», таким старым он мне показался, хотя ему и пятидесяти не было. Помнится, был он 1898 года рождения. В нашей долгой беседе он рассказал, что попал к нам после того, как несколько лет отсидел в тюрьме за то, что, будучи начальником отделения одного из больших военных складов в чине техника-интенданта 1-го ранга (были до 1943 года такие воинские звания), пошел на сокрытие излишков хозяйственного мыла. А комиссия, проверявшая склад, обнаружила этот неучтенный ящик, из которого уже несколько кусков дефицитнейшего по тому времени товара было пущено «в оборот» – обменяно на хлеб для немалой семьи Путри. Правда, из копии приговора следовало, что еще какой-то грех за ним числился, касающийся незаконной продажи лесоматериалов. Но у него был такой обреченный вид, что я решил не уточнять этих данных. Ну и получил он полагавшиеся ему по законам военного времени несколько лет тюремного заключения. Угрызения совести за то, что почти всю войну провел в тюремных камерах, заставили его проситься на фронт. Как он мне говорил, лучше погибнуть на фронте во имя Родины, чем прослыть преступником, наживавшимся на солдатском добре. И вот наконец заменили ему оставшийся срок пребыванием в штрафном батальоне.