Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина - Александр Пыльцын

А у меня в роте уже было несколько таких «условно освобожденных» из тюрем и лагерей. Одного из них, еще сравнительно молодого, не сильно исхудавшего (был в лагере близок к кухне), но уже давно не державшего в руках оружия, я пожалел и назначил поваром ротной походной кухни. Меня тогда почему-то не смутили его руки, до локтей исписанные темно-синими узорами татуировки, и некоторые его тюремно-лагерные замашки и жаргон. Он утверждал, что до получения срока за поножовщину, будучи техником-интендантом запаса, работал где-то на юге поваром ресторана и что из обычных солдатских продуктов сможет готовить приличную еду.

Но вот появился Путря, с печальными, какими-то потухшими глазами. Руки его, костлявые и тонкие, как птичьи лапки, показались мне неспособными удержать даже легкий автомат, не говоря уже о пулемете или «ПТР». И решил я его назначить на кухню вместо того, татуированного, чтобы не подвергать его жизнь тем опасностям, которые предстояли всем нам, да ко всему мне стало жаль его еще и потому, что он, как и я, не умел плавать, а нам предстояло форсировать Одер. Надо было видеть, сколько затаенной радости вспыхнуло в его грустных глазах, сколько надежды засветилось в его едва сдерживаемой счастливой улыбке…

А тот, с татуированными руками, когда я передал его во взвод Чайки, не сдержал озлобления, и я впервые услышал нечто вроде угрозы в мой адрес: «Ладно, капитан, увидим, кого первая пуля догонит». Я никогда не был самоуверенным человеком, однако отсутствие этого качества не мешало мне в нужную минуту быть решительным и настойчивым. И эта, будто вскользь брошенная им фраза, только укрепила меня в правильности решения. Когда делаешь дело, принимаешь решения и несешь за них ответственность – тут не до сомнений. Это уже потом, в таких случаях, когда дело сделано, можешь анализировать: а мог бы сделать лучше, решить правильнее, не «перетянул ли струну»?

Среди штрафников большим усердием в овладении особенностями боевых действий пехоты отличался бывший капитан, летчик, тоже с необычной фамилией и с таким же необычным отчеством – Смешной. Павел Антифеевич (отчество это мудреное я просто не помнил и тоже почерпнул из документов, присланных мне из ЦАМО РФ). Это был высокий, спокойный, сравнительно молодой блондин. Я уже знал, что его жена служит где-то недалеко, в одном из крупных штабов офицером-шифровальщиком, и что двое их детей остались на попечении бабушки в одном российском городке.

Смешной попал в штрафбат за то, что он, командир или техник авиаэскадрильи, боевой летчик, имевший уже орден боевого Красного Знамени, перегоняя с группой летчиков, по воздуху, с авиазавода на фронт новенькие истребители, допустил авиакатастрофу. Один из его подчиненных, то ли решив испытать в полете машину в недозволенном режиме, то ли просто не справившись с ней в воздухе, разбил ее и погиб сам. Вот офицер и загремел в штрафбат.

В те предельно напряженные дни постигал Смешной пехотную науку старательно, инициативно, тренируясь, используя любую свободную минуту, в перебежках, самоокапывании и переползаниях по-пластунски до изнеможения, как он сам говорил, «до тупой боли в натруженных плечах и гудящих ногах». Был он сколько настойчив, столько и терпелив. Стремился все познать, все испробовать. Будучи во взводе автоматчиком, научился метко стрелять из противотанкового ружья, из пулемета. До всего ему было дело. Все, считал он, в бою может пригодиться. Он сумел даже освоить довольно меткую стрельбу из трофейных «фаустпатронов» (или, как их стали называть, «панцерфауст») по находившемуся неподалеку сгоревшему немецкому танку. Казалось, он трудился круглые сутки, никем не принуждаемый, никем не контролируемый.

Его жена, тоже капитан, совершенно неожиданно появилась как-то у нас в батальоне. После встречи с мужем она, сохраняя, видимо с трудом, напряженно-спокойное выражение лица, мягким грудным голосом попросила меня об одном: если муж будет ранен – помочь ему выжить. Какая, казалось, малая просьба! Надолго остались в моей памяти впечатления об этой скромной и мудрой женщине, оставившей детей где-то в глубоком тылу, чтобы на фронте по возможности быть ближе к их отцу и любимому человеку и внести свой личный вклад в дело Победы.

Конечно, такое напряжение в те дни было только в моей роте, готовящейся к предстоящим боям. В остальной части батальона жизнь шла спокойнее, занимались другими делами. За напряженной подготовкой к боевым действиям время летело быстро. Рота росла. Собственного состава, без приданных взводов – пулеметного и ПТР, в роте уже было более ста человек, по тридцать с лишним штрафников во взводе. Не дремали трибуналы, да и комдивы старались свою власть употребить…

С рассвета и дотемна проводили мы напряженные занятия, стрельбы, марши. Была уже середина апреля. Настали по-весеннему теплые дни – шинели, ватные телогрейки и бушлаты уже оказались лишними, однако кубанки свои, которые многие носили по-ухарски, набекрень, не снимали. К слову сказать, и сам Батурин, и его замполит, майор Казаков, сняли их только через несколько дней после Победы, когда их обоих вызвали в штаб маршала Жукова. Ну, и конечно же, почти все мы с удовольствием «следовали» их примеру.

Здесь я должен сказать, что у Георгия Ражева что-то еще случилось, или Батурин решил, что он ненадежен в предстоящих боях. Он вдруг заменил его лейтенантом Киселевым Иваном Ивановичем, прибывшим в батальон еще перед наступлением на Варшаву, но не участвовавшим в боях за нее. Он долго числился в резерве комбата, наверное, потому, что уже успел получить 3 ранения до поступления к нам в ШБ. Его я мало знал: каким-то он был неактивным, необщительным офицером. И, наверное, не потому, что был значительно старше нас, лет на 10–15, а по каким-то другим причинам, которые он прятал где-то в глубине души. Никак не реагировал на шутки, держался особняком и, казалось, его мучают или тяжелые воспоминания, или такие же предчувствия. Но я рад был такой замене, так как с Ражевым у меня все чаще случались конфликты (потом я узнал истинную причину его «отставки», но об этом в свое время).

Теперь рота перестала быть «трижды Георгиевской». В состав роты был включен также еще один взвод роты автоматчиков, тоже, как и основные взводы, численностью человек 25. Командовал им младший лейтенант Кузнецов, но не Женя-Кузнечик. А другой, тоже мне известный еще по той роте автоматчиков, командиром которой я числился до боев за Альтдамм. Этого звали Николай Николаевич, и в отличие от Кузнечика был он и старше (уже 23 лет), и ростом повыше, и голосом покрепче.

Стала моя рота уже четырехвзводного состава и практически была готова к боевым действиям. Вскоре была объявлена суточная готовность, и в ночь с 14 на 15 апреля по боевому распоряжению штаба корпуса, в чье оперативное подчинение мы переходили, рота со всем оружием, запасами патронов, гранат, сухого пайка, пешим порядком была выдвинута на берег Одера.