12 шедевров эротики - Коллектив авторов

– Вы готовы, господа?

Жорж крикнул:

– Да!

Тогда тот же голос приказал:

– Стреляй!..

Он больше ничего не слышал, не видел, не сознавал; он чувствовал только, что поднимает руку и изо всех сил нажимает на курок.

Он не слыхал выстрела.

Но он тотчас же увидел дымок около дула своего пистолета. Человек, стоявший перед ним, продолжал стоять в прежней позе, и он заметил, что над его головой тоже поднялось белое облачко.

Они выстрелили оба. Дуэль была кончена.

Секунданты и врач осматривали его, ощупывали, расстегнули одежду, тревожно спрашивая:

– Вы не ранены?

Он ответил наугад:

– Кажется, нет.

Лангремон тоже не был ранен. Жак Риваль пробормотал недовольным тоном:

– Так всегда бывает с этими проклятыми пистолетами: или промахнутся, или убьют наповал. Скверное оружие!

Дюруа не двигался, парализованный изумлением и радостью: «Дуэль окончена!» Пришлось отнять у него пистолет, так как он все еще сжимал его в руке. Ему казалось теперь, что он готов сражаться против целого света. Дуэль кончена! Какое счастье! Теперь, осмелев, он готов был бросить вызов кому угодно.

Секунданты, поговорив между собой несколько минут, назначили свидание в тот же день для составления протокола, потом все снова сели в экипаж, и кучер, улыбавшийся на козлах, погнал лошадей, щелкая бичом.

Они позавтракали вчетвером на бульваре, обсуждая то, что произошло. Дюруа рассказывал о своих ощущениях:

– Для меня это был пустяк, сущий пустяк. Впрочем, вы наверно это и сами заметили.

Риваль ответил:

– Да, вы держались молодцом.

Когда протокол был составлен, его вручили Дюруа для напечатания в «Хронике». Он удивился, прочтя о том, что он обменялся с Лангремоном двумя пулями, и, немного обеспокоенный, сказал Ривалю:

– Но ведь мы выпустили только по одной пуле.

Тот улыбнулся:

– Да, по одной… каждый по пуле… Это составляет две пули.

Дюруа удовлетворился этим объяснением и больше не настаивал.

Вальтер обнял его:

– Браво, браво, вы защитили знамя «Vie Française». Браво!

Вечером Жорж пошел показаться в редакциях самых крупных газет и в самых блестящих кафе бульвара. Он два раза встретился со своим противником, который тоже демонстрировал себя.

На другое утро, около одиннадцати часов, Дюруа получил «голубой листок»:

«Боже мой, как я испугалась! Приходи скорей на Константинопольскую улицу. Я хочу поцеловать тебя, мой любимый! Какой ты смелый! Обожаю тебя.

Кло».

Он пришел на свидание, и она бросилась в его объятия, осыпая его поцелуями.

– О, мой милый, если бы ты знал, как я волновалась, читая сегодняшние газеты. Расскажи мне, расскажи мне. Я хочу знать.

Он должен был рассказать ей все, с малейшими подробностями.

Она сказала:

– Какую ужасную ночь провел ты перед дуэлью!

– Вовсе нет. Я спокойно спал.

– Я бы не сомкнула глаз. Ну, а на месте поединка, расскажи мне, как это произошло.

Он сочинил драматическую сцену:

– Когда мы сошлись лицом к лицу, в двадцати шагах, то есть на расстоянии, только в четыре раза большем, чем эта комната, Жак спросил, готовы ли мы, и скомандовал: «Стреляй!» Я немедленно поднял правую руку и вытянул ее по прямой линии. Но я сглупил, целясь в голову. У моего пистолета курок был тугой, а я привык к легкому спуску. Сопротивление курка отклонило выстрел в сторону. Но все же я едва не попал в него. Он тоже ловко стреляет, каналья! Его пуля чуть не задела моего виска. Я почувствовал сотрясение воздуха.

Она сидела у него на коленях, обняв его, словно желая разделить угрожавшую ему опасность, она шептала:

– Бедняжка! Бедняжка!

Когда он кончил рассказывать, она произнесла:

– Знаешь, я не могу без тебя жить! Я должна с тобой видеться, но, когда мой муж в Париже, это сопряжено с неудобствами. По утрам я могла бы выбрать свободный часок и забегать поцеловать тебя, когда ты еще в постели. Но я ни за что не пойду в твой ужасный дом. Что же делать?

Его внезапно озарила блестящая мысль; он спросил:

– Сколько ты здесь платишь?

– Сто франков в месяц.

– Прекрасно, я возьму эту квартиру на свой счет и поселюсь в ней по-настоящему. При моей новой должности прежняя квартира мне все равно не годится.

Она подумала несколько минут, потом ответила:

– Нет, я не хочу.

Он удивился.

– Почему это?

– Потому что…

– Это не объяснение. Эта квартира очень мне нравится. Я здесь, и я не уйду.

Он засмеялся:

– К тому же она ведь снята на мое имя.

Она не соглашалась:

– Нет, нет, я не хочу…

– Но почему же?

Тогда она тихо, нежно прошептала:

– Потому, что ты будешь приводить сюда женщин, а я этого не хочу.

Он возмутился:

– Никогда в жизни! Я тебе обещаю.

– Нет, ты их все-таки будешь приводить.

– Клянусь тебе.

– Правда?

– Честное слово… Этот домик – наш, только наш.

Она порывисто обняла его.

– Ну, тогда я согласна, мой милый. Но знай, если ты меня обманешь хоть раз, хоть один раз, – между нами все будет кончено навсегда.

Он снова с жаром поклялся; было решено, что он в тот же день переедет, чтобы она могла заходить к нему всякий раз, когда будет проходить мимо.

Потом она сказала:

– Во всяком случае, приходи в воскресенье обедать. Мой муж очарован тобой.

Он был польщен:

– Вот как! Правда?

– Да, ты завоевал его симпатии. Послушай, ты говорил, что провел детство в поместье. Правда?

– Да. Ну, и что же?

Ты немножко знаком в таком случае с сельским хозяйством?

– Да.

– Так вот, поговори с ним о садоводстве и земледелии; он это очень любит.

– Отлично. Постараюсь не забыть.

Она покинула его, осыпав бесконечными поцелуями; после этой дуэли ее нежность к нему особенно возросла. По дороге в редакцию Дюруа думал: «Что за странное существо! Легкомысленная, как птичка! Никогда не знаешь, чего она хочет и что ей правится! И какая смешная пара! Какой причудливый случай соединил этого старика с этой ветреницей? Что заставило этого инспектора жениться на такой школьнице? Загадка! Кто знает? Может быть, любовь?»

Он заключил: «Во всяком случае, она прелестная любовница. Я буду идиотом, если ее брошу».

VIII

Последствием дуэли для Дюруа было то, что он сделался одним из главных сотрудников «Vie Française»; но так как ему стоило бесконечного труда придумать что-нибудь оригинальное, то он избрал своею специальностью напыщенные тирады об упадке нравственности, о разрушении морали, об ослаблении патриотизма и об анемии чувства чести у французов (он сам изобрел этот термин «анемия» и очень гордился им).

И когда г-жа де Марель, со своим скептическим и насмешливым, чисто парижским умом, посмеивалась над его рассуждениями, уничтожая их одной меткой остротой, он отвечал улыбаясь:

– Баi Это мне создаст хорошую репутацию для дальнейшего.

Он жил теперь на Константинопольской улице, куда перенес свой чемодан, щетку, бритву и мыло, – в этом и выразился его переезд на новую квартиру. Два-три раза в неделю молодая женщина приходила к нему, когда он был еще в постели, сразу же раздевалась и пряталась к нему под одеяло, зазябнув на улице.

Дюруа, в свою очередь, обедал каждый четверг у них в доме; любезничал с мужем, беседовал с ним о сельском хозяйстве; и так как он сам любил все, связанное с землей, то иногда они так увлекались беседой, что совершенно забывали о своей даме, дремавшей на диване.

Лорина тоже засыпала то на коленях у отца, то на коленях у Милого друга. И после ухода журналиста г-н де Марель всегда заявлял поучительным тоном, который он пускал в ход по поводу всякого пустяка:

– Очень милый молодой человек. У него очень развитый ум.

Был конец февраля. Уже по утрам на улицах запахло фиалками от тележек продавщиц цветов.

На небе Дюруа не было ни облачка.

И вот, однажды вечером, вернувшись домой, он нашел письмо, просунутое под дверь. Он посмотрел на штемпель и увидел: «Канн». Распечатав, он прочел:

«Канн. Вилла Жоли.

Дорогой друг, вы мне сказали, не правда ли, что я могу всегда рассчитывать на вас? Так вот, я обращаюсь к вам с огромной просьбой: прошу вас приехать, чтобы не оставить меня одну в последние минуты с умирающим Шарлем. Он встает еще с постели, но врач предупредил меня, что, вероятно, он не протянет недели.

У меня нет больше ни сил, ни мужества присутствовать при этой агонии день и ночь. И я с ужасом думаю о последних минутах, которые близятся. Мне не к кому обратиться, кроме вас, с этой просьбой, так как у моего мужа нет родных. Вы были его другом; он ввел вас в газету. Приезжайте, умоляю вас. Мне некого больше позвать.

Ваш преданный друг Мадлена Форестье».

Странное чувство – чувство освобождения – овладело душой Жоржа. На него точно пахнуло свежим воздухом, перед ним открылись новые перспективы. Он прошептал: «Разумеется, конечно, я поеду. Бедняга Шарль! Таков наш общий удел».

Патрон, которому он сообщил о письме молодой женщины, ворча согласился на его отъезд, повторяя: