Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета - Сергей Чупринин

Нет, я думаю, нужды дольше толочься на этой теме, в тысячу первый раз доказывая и принципиальное тождество коммунизма с фашизмом, и их роковую — для мирного человечества — скованность одной цепью (одной целью), и их несовместимость с либеральным мироощущением. Зафиксировать стоит лишь два нетривиальных вывода, вытекающих из соображений фон Хайека.

Если коммунист (или социалист, или демократ без либеральной ориентации) для нациста — прежде всего соперник, которого необходимо уничтожить, но лучше перевербовать, то либерал и коммунистами, и нацистами воспринимается исключительно как чужак. Его тоже, конечно, можно уничтожить, зато перевербовать нельзя: под давлением обстоятельств, повинуясь желанию выжить, либерал в крайнем случае пойдет в коллаборанты, в услужение сильному, примеров чему тьма в германской и в советской истории, но внутренне так и останется для хозяина, так и будет чувствовать себя чужаком, «пятой колонной».

И второй вывод, тесно связанный с первым, хотя и имеющий отношение не столько к прошлому, сколько к настоящему. Можно — сплошь и рядом наблюдаем вот уж который год — из пламенного коммуниста превратиться в столь же пламенного демократа или националиста, можно лихо сменить демократическую ориентацию на красно-коричневую, но до сих пор не известен ни один случай трансформации коммунистов (или националистов) в либералы.

Возникает догадка, что и в самом деле значимыми оказываются не убеждения (их можно переменить или перепродать), а биология, группа крови, психологический тип личности:

— одинаково повелительный, склонный к силовому воздействию на действительность — у коммунистов, у националистов, у демократов без либеральной константы;

— одинаково сослагательный, опирающийся, как сказал бы фон Хайек, не на принуждение, а «на спонтанные силы общества» и, прибавим, человеческой натуры, — у либералов.

Догадка подтверждается тем, что либерал никогда, кажется, не способен почувствовать себя «мачо» — так в Европе, с испанской подачи, называют мужчин с имиджем «настоящего мужика», героя, первого любовника, перед которым не в силах устоять ни женщины, ни крепости. Равным образом и типичная либералка меньше всего похожа на Кармен, играющую своей и чужой жизнью, все на свете готовую поставить на кон ради минутной страсти.

Образцово-показательный «мачо», если уж нужен пример, — Невзоров: кожанка, фосфорический огнь в глазах, геройская гримаса, хлопотливое желание окутать свое имя красивой легендой. Либерал же — это сутулящийся, неавантажный, запинающийся и — увы, романтики, увы! — скучноватый Сахаров, которого так легко перекричать, но который — и в полной изоляции, и наедине с бушующей толпою — не отречется от либеральной аксиоматики с ее тезисом «о первичном, определяющем значении гражданских и политических прав в формировании судеб человечества».

Наличие этой жесткой константы, неизымаемого и непластичного внутреннего стержня изумляет — особенно если учесть, что вообще-то либерал политически и этически некапризен, нетребователен и, по сути, почти равнодушен к конкретной форме политической организации общества.

Тоталитаризм ему чужд, что называется, по жизненным показаниям, это понятно. Но либералу, как свидетельствует общемировой опыт, вполне мог бы подойти любой строй, где права и свободы личности находятся под гарантированной защитой стабильных законов. То есть и просвещенная монархия, и просвещенный авторитаризм, и просвещенная олигархия, понятая как власть природной аристократии или политической, интеллектуальной и экономической элиты.

Даже социализм с человеческим лицом и тот бы, возможно, сгодился, сумей он хоть где-то продержаться дольше полугода.

Впрочем, просвещенность или, говоря иначе, просветленность власти законом немыслима в современной понимании без более или менее выраженной опоры на волеизъявление большинства народонаселения, поэтому вряд ли ошибается французский исследователь Ф. Нэмо, когда замечает, что «в целом либерализм и демократия подразумевают друг друга, так же как тоталитаризм и деспотизм».

Причем подразумевают настолько, что в российском политическом обиходе слова «либерал» и «демократ» употребляются практически как синонимы.

И напрасно. Для либерала быть демократом — условие, возможно, и необходимое (особенно на этапе выползания страны из тоталитаризма), но явно недостаточное, ибо совпадающими, однокоренными оказываются только исходные (антитоталитарные) установки, но никак не цели:

— демократы хлопочут о равенстве и справедливости, то есть о благе большинства, и потому, естественно, стремятся развязать «политическое творчество масс», при котором, это уж само собою, «голос единицы — тоньше писка»;

— либералы, наоборот, втайне безразличны к идеям равенства и справедливости для всех; они озабочены исключительно свободой индивида, что на практике оборачивается благом для меньшинства, и к «политическому творчеству масс» относятся в высшей степени подозрительно, угадывая в нем возможность охлократии или по меньшей мере «тоталитаризма общей воли»;

— демократы политически успокаиваются, когда ориентиры народоправства (например, в форме лозунга «Вся власть — Советам!») оказываются достигнутыми, и все силы тратят уже только на поддержание статус-кво;

— либералы, наоборот, только на этой стадии начинают осознавать специфичность собственных задач, пытаясь — уже не только в борьбе с извечными противниками, но и в споре с вчерашними союзниками — насытить демократическую матрицу либеральным (не обязательно демократическим, во всяком случае, не доктринально демократическим) содержанием.

Переходя к российским проблемам, рискну заметить, что принципиальные задачи демократии были достигнуты падением шестой статьи Конституции СССР и уж тем более окончательным крахом коммунистической догматики в августе 1991 года.

До этого поворотного пункта и либералы, и демократы чувствовали себя единым фронтом, едва не близнецами, что эмблематически было выражено сопредседательством Сахарова и Ельцина в Межрегиональной депутатской группе. Начиная с августа 1991 года пути демократов (в строгом смысле слова) и «так называемых демократов», то есть именно либералов, расходятся все круче.

Наглядевшись на реальные прелести постсоветского рынка, демократы клонятся нынче к социально ориентированной, подконтрольной государству экономике, то есть либо к социал-демократии, либо и вовсе к социализму с лицом то ли Иосипа Броз Тито, то ли Дэн Сяопина, охотно апеллируют к великодержавным инстинктам народа, в ранг приоритетных задач выдвигают борьбу с экономической преступностью, с «разграблением страны», по-прежнему стремятся легитимизировать свою позицию «политическим творчеством масс» в его митинговом, плебисцитарном варианте, пугают друг друга и население призраком диктатуры, вырисовывающимся (в зависимости от политических симпатий и антипатий) в форме либо парламентской олигархии, либо прямого президентского правления.