Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета - Сергей Чупринин

Но… надо же ведь как-то обозначить свою ориентацию в этом мире. Тем более что все иные самонаименования либо сомнительны, либо требуют дополнений, принципиальных оговорок.

Ну, например.

Прогрессист? Пожалуй, но только с примечанием, что идея поступательного развития кажется тебе сущим вздором применительно к искусству, к философии, к морали, к религии, к бездне других важных явлений и понятий.

Западник? О да, конечно, но ясно отдающий себе отчет в том, что сам термин «Запад» в российском словоупотреблении есть не столько имя собирательное для разных там франций, америк и японий с их реальными проблемами и реальными отличиями друг от друга, сколько синоним Беловодья, то есть некоего вымечтанного, хотя еще не известно, существующего ли в природе места, где жить тепло, сытно, нестрашно и — главное — необидно.

Патриот? Безусловно, но только, упаси бог, не государства с его верховным и иными советами, с его державной спесью и славой, купленною кровью, равно как с его революционными и палаческими традициями, а патриот русской речи, российской культуры, патриот всего того, что олицетворяют собою и чета белеющих берез, и пляска с топаньем и свистом под говор пьяных мужичков.

Демократ? Ну-ну… Скорее демократ, наверное, хотя опыт повсеместного и скороспешного внедрения демократии в России кого угодно заставил задуматься о необходимости предварительной культивации почвы, это во-первых. Во-вторых же, слову «демократ» в нашем Отечестве непременно требуется смыслопроясняющая подпорка (социал-демократия, национал-демократия, демократия христианская или, наоборот, конституционная), причем все эти подпорки скомпрометированы в российской истории как минимум дважды: сначала в первой четверти XX века, а теперь вот и в последней его четверти. Воля ваша, но не хочется быть одного поля ягодой ни с Руцким, ни с Румянцевым, ни с М. Астафьевым, ни с Жириновским, ни с Аксючицем, ни даже со Станкевичем или Нуйкиным, как, впрочем, не хочется себя чувствовать наследником ни Гучкова, ни Милюкова, ни Керенского, ни Плеханова.

Только и остается полезть в кузов, назвавшись либералом, — «…хоть имя дико, но мне ласкает слух оно».

Но зачем же непременно лезть в кузов? Разве не хорошо жить, лишь в себе одном ища и находя опору, — «Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум, усовершенствуя плоды любимых дум, не требуя наград за подвиг благородный»?

Еще бы не хорошо! Но автор этой статьи — как, надо думать, и его читатель — не имеет чести принадлежать ни к поэтам, ни к титанам, ни к безумцам. При всем эгоцентризме, органически свойственном либералу, ему комфортнее чувствовать себя не исключением, но человеком нормы, то есть автономной частью некоего космополитического сообщества, скрепленного не общей идеологией или общей дисциплиной, но верою в две-три этические, мировоззренческие и поведенческие аксиомы.

Так что бог с ней, с аффектированной независимостью! Разве не счастье узнать, что ты не один, что ты не одинок — в этой жизни, в этой стране, в этом времени?

История либерализма в России пока не написана.

Очень может быть, что ее и не напишут никогда, так как отечественный либерализм ни разу еще не заявлял о себе как о сколько-нибудь влиятельном течении общественной мысли и уж тем более как о сколько-нибудь значимом факторе социальной практики. Речь не о либерализаторах, пытавшихся (часто не без успеха, но всегда только на время) умягчить государственные обычаи и общественные предрассудки, — либерализаторы на троне и у трона в России как раз бывали: от царя Федора Алексеевича, Сперанского, Александра II Освободителя, Лорис-Меликова до Горбачева включительно. Речь о том, что в отличие от Западной Европы и Северной Америки либеральная тенденция в нашей стране никогда не была ни достаточно артикулированной, ясно выраженной, ни резко автономизированной в общем идеологическом спектре, ни устойчивой. Она если и прослеживается, то, во-первых, пунктирно, а во-вторых, в почти обязательном симбиозе с более мощной или по крайней мере более привычной смысловой доминантой.

Ведь кто спорил, кто врукопашную сходился на российских баррикадах? Западники и славянофилы, революционеры и консерваторы, народники и государственники, интернационалисты и патриоты, коммунисты и антикоммунисты… Не либералы, всякий раз оказывавшиеся либо лишними на российском рынке идей, либо в силу исторических обстоятельств вынужденными отстаивать ценности, может быть, и согласующиеся с либеральными, но никак не либеральные в строгом смысле слова: например, четверть века назад — социализм с человеческим лицом, теперь вот — народоправство.

Мудрено поэтому даже и назвать «чистых» российских либералов новейшего времени. Ну, Сахаров, это понятно. Кто еще? Покойная Виктория Чаликова, Андрей Синявский, Григорий Померанц, ну, еще Елена Боннэр, Лариса Пияшева, Василий Селюнин, может быть, Григорий Явлинский да несколько мыслящих предпринимателей «перестроечной» волны (например, Марк Масарский) — список крупных величин, публично исповедующих либеральный символ веры, быстро исчерпывается, «партию» из них не образуешь… Вот и придется нам в дальнейшем говорить не столько о либерализме, сколько о рассеянных по стране либералах, описывать не программные ориентиры движения, в России и по сей день блистательно отсутствующего, но приметы определенного типа личности, определенного психического склада, образа поведения и мысли.

Боюсь, что политология и социометрия уступят на этих страницах место чтению в сердцах — или хотя бы в своем собственном сердце. Причем, поскольку автор отнюдь не стремится разрекламировать либеральность, подать ее повыгоднее и позаманчивее, речь пойдет по преимуществу не об исключительных душевных и интеллектуальных качествах немногих выдающихся либералов, а о массовом, срединном либеральном самосознании, о чертах и свойствах, которые фиксирует в себе либеральный стандарт, одинаковый и для Сахарова, и для тех, кого, по русской пословице, тринадцать на дюжину.

Понятно, что такой подход высветит не только (а может, и не столько) достоинства либеральности как типа сознания и поведения, но и ее природные мели, уязвимые места, смешные предрассудки, ее, если хотите, ограниченность, межеумочность и непрактичность. Другое, впрочем, и невозможно, так как — в отличие от течений более напористых, агрессивных и уже потому более успешных — либеральность вне самоконтроля и самокритики попросту не живет. «Герои оговорочки», либералы постоянно разъедают свою позицию сомнениями и колебаниями, истощают себя рефлексией, тормозят реализацию собственных проектов беспрестанными перепроверками. Либерал (по крайней мере российский) никогда не уверен в собственной правоте и, следовательно, в собственном праве на вмешательство в ход вещей. Он только и знает, что мечется между безусловно похвальным императивом: «Как бы не навредить!..» — и безусловно (в российской литературной традиции) предосудительными страхами: «Как бы чего не вышло…».