Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета - Сергей Чупринин

И все это, скажу я вам, очень важно.

Потому что идут в школы, читают свои и чужие стихи на предприятиях и в Домах культуры, заводят местные литературные газеты и альманахи, хлопочут о распространении литературных журналов и установке мемориальных знаков, как правило, отнюдь не маститые писатели. Им недосуг, им влом ходить с прошениями по начальственным кабинетам или собирать следы пребывания того или иного светила на отчей земле. Так что все это если и делается, то инициативой и трудами литераторов, как раз не обремененных избыточным дарованием, зато искренне болеющих за судьбу русской литературы и русского языка.

Так в российской провинции. И еще более так в зарубежных странах, которые из спесивой Москвы, из гонористого Петербурга теперь тоже воспринимаются как литературная провинция, и разница между Тамбовом, Чикаго или Львовом в этом смысле исчезающее мала.

Это они, по-русски пишущие слабенькие, но симпатичные стихи и посредственные, но душевные новеллы, открывают в заокеанской Лиме русские школы, собирают в германских синагогах совсем неплохие русские библиотеки, проводят литературные вечера и встречи при православных храмах в Аргентине, вдыхают хоть какую-то жизнь в Центры русской культуры и науки, что разбросаны, слава богу, по всему белому свету. Это они, скажем патетично, сберегают русский язык и русские традиции там, где местные власти относятся к ним либо равнодушно, либо неприязненно.

Так какое же, спрошу я уже своих товарищей по литературному цеху, право имеем мы относиться к параллельной (самодеятельной) словесности с настороженностью, а к авторам, ее образующим, с высокомерием?

Получается ведь не убыток, а прибыток родной культуре.

Или я все-таки не прав, и то, что позволено Юпитеру, не позволено быку?

2

Когда-то сначала на библиографические карточки, а с при обретением компьютера в разрастающиеся файлы я стал заносить сведения обо всех действующих ныне русских (русскоязычных) поэтах, прозаиках, драматургах, эссеистах, критиках и литературоведах. Так собрались два несуразно огромных тома под общим названием «Новая Россия: мир литературы», где безо всякого отбора размещены биобиблиографические данные о восемнадцати, примерно, тысячах нынешних сочинителей (М., 2003). Спустя время вышли, уже с отбором, пять увесистых томиков, объединенных в проект «Русская литература сегодня» (М., 2005–2008). Можно бы, казалось, и остановиться. Но привычка свыше нам дана, и вот уже много лет каждое мое утро начинается с того, что, взяв чашку кофе и сигареты, я сажусь к компьютеру — с тем чтобы внести в него новости вчерашнего дня: имена, книги, публикации, тезоименитства и т. д. Кто-то умер, кто-то премию получил, кого-то перевели на бангладешский язык — дня без новостей не бывает, и в этом смысле я, наверное, самый осведомленный в литературных делах человек.

Что одновременно и льстит, и повергает в ужас: к числу пишущих каждый год прибавляется как минимум по тысяче, а всех, известно же, не переброешь. Труд мартышкин и он же сизифов, ибо, по совести говоря, девяносто процентов из написанного и изданного никаким вкладом в собственно литературу не является. И возникли (возникают) эти девяносто процентов либо из желания обессмертить себя, единственного и неповторимого (классическому «Здесь был Вася!!!» нет переводу), либо из соображений психотерапии (написал, и будто гора с плеч свалилась), либо потому, что с выходом на пенсию или с переездом в чужую страну образовался досуг, который надо же чем-то заполнить. «Писать начала от полной безнадеги, т. к. ничего другого в новой стране делать не умела, а времени было много», — признается входящая даже уже и в моду русская писательница из Франции, и это та самая мотивация, которая испокон века порождала как агрессивных графоманов, так и вполне себе симпатичных дилетантов. И место им было, конечно, на периферии собственно литературы, в ее тени, открываясь лишь узким (у каждого своя) референтным группам и многотерпеливым редакторам, четко усвоившим святое правило: автора обласкать, но рукопись вернуть.

Ситуация революционно переменилась в последние десятилетия — с исчезновением предварительной цензуры (и, увы, редактуры), с появлением интернета и такого ранее россиянам незнакомого денежного инструмента, как грант. Теперь каждый из недавних лишенцев и лишенок может издать себя хоть собранием сочинений, получить свою порцию хулы и похвалы от ко всему готовых интернет-френдов, напечататься ну пусть даже и не в «Знамени», но в одном из журналов-новоделов, оторвать лауреатский диплом или значок на одном из бесчисленных фестивалей, конкурсов и турниров.

Все по Ортеге-и-Гассету: эпоха дискриминации графоманов и дилетантов по эстетическому принципу завершилась, массы восстали и, разумеется, победили, что, говорят, в условиях демократии неизбежно, но ужасно для людей, привыкших отличать Пушкина от Пупкина. В образовавшуюся брешь хлынули уже не только охотники живописать свое босоногое детство или скрещивать кровь с любовью, но и фигуры вполне статусные, лучше нас чующие, куда там самоновейший тренд заворачивает: диджеи и телеведущие, рублевские дивы и политики, профессиональные филологи и бизнесмены. Причем благодаря медийной привлекательности шансы быть раскупленными и прочтенными у них зачастую повыше, чем у лауреатов «Русского Букера» или «Большой книги». И хотя собственно литературный уровень подавляющего большинства этих книг — околоноля, ничто не препятствует газетным и глянцевым книжным журналистам называть их мейнстримом.

Очевидные для всех еще недавно границы между художественной самодеятельностью и художественной литературой размылись. То, что понималось как храм и/или мастерская, куда не пускали непосвященных, превратилось в торжище, где мануфактурный ситец успешно соперничает с парчой ручной выделки, а уцелевшие мастера с подмастерь ями жмутся друг к другу невдалеке от отхожего места.

Их (нас) винят в клановости, в тусовочности, и, казалось бы, небезосновательно. Инстинкт самообороны и от такого уже привычного зла, как массовая литература, и от паралитературы, как зла, еще только входящего в силу, действительно предписывает профессиональным писателям держаться сообща, в своей среде вырабатывая и критерии оценки, и способы презентации текстов, которые в этой среде понимаются как качественные. Идейные и эстетические разногласия в ситуации лесного пожара кажутся уже менее принципиальными, чем соображения межгрупповой, внутрицеховой солидарности. Первыми это почувствовали критики, еще в начале 90-х создавшие Академию русской современной словесности, для того чтобы отделить себя от журналистов и паражурналистов, «тоже» пишущих о литературе, но пишущих, на наш взгляд, бестолково, без знания контекста — в общем, непрофессионально. Вступить в эту академию можно было лишь по приглашению, играющему роль патента если не на благородство, то хотя бы на профессиональную дееспособность.