Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета - Сергей Чупринин

Их (нас) винят в клановости, в тусовочности, и, казалось бы, небезосновательно. Инстинкт самообороны и от такого уже привычного зла, как массовая литература, и от паралитературы, как зла, еще только входящего в силу, действительно предписывает профессиональным писателям держаться сообща, в своей среде вырабатывая и критерии оценки, и способы презентации текстов, которые в этой среде понимаются как качественные. Идейные и эстетические разногласия в ситуации лесного пожара кажутся уже менее принципиальными, чем соображения межгрупповой, внутрицеховой солидарности. Первыми это почувствовали критики, еще в начале 90-х создавшие Академию русской современной словесности, для того чтобы отделить себя от журналистов и паражурналистов, «тоже» пишущих о литературе, но пишущих, на наш взгляд, бестолково, без знания контекста — в общем, непрофессионально. Вступить в эту академию можно было лишь по приглашению, играющему роль патента если не на благородство, то хотя бы на профессиональную дееспособность.

Те из «тоже» пишущих о литературе, кого в этот тесный круг не пригласили, взъярились, разумеется, мгновенно, на всякий академический чих отвечая усмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом. Но распалась (или, скажем корректнее, приостановила свою деятельность) гильдия профессиональных критиков не в силу этих нападок. И даже не в силу того, что было прекращено финансирование премии Аполлона Григорьева и других академических проектов. Все проще: оказалось, что согласья нету и в самих товарищах-академиках. И согласья отнюдь не во взглядах, а в правилах поведения и правилах приличия. Из которых иным нашим коллегам хотелось непременно выломиться, обрушив весь гнев, весь сарказм, все неприятие как раз не на внешние по отношению к качественной литературе угрозы, а на социально близких авторов и эстетически близкую литературу.

После «Упраздненного театра» Булата Окуджавы, после «Генерала и его армии» Георгия Владимова нет, наверное, ни одной достойной книги, ни одного достойного писателя и ни одного достойного премиального решения, которые не постарались бы опорочить. Причем не извне, а как раз изнутри вот этой нашей с вами будто бы единой тусовки, из нашего истончающегося читающего сословия. Видимо, и в самом деле, «чем уже круг, тем сильнее чувства в этом кругу», как меланхолически заметил недавно Дмитрий Быков, и чувства отчего-то именно недобрые. Легко воспроизводящиеся в бессчетном уже множестве случаев, позволяя представить историю литературы последних десятилетий как историю внутрикорпоративных разборок и скандалов, а их участников заподозрить в наклонностях едва ли не суицидальных.

Вот свежий пример.

«В 2001–2005 годах, — пишет о своем поколении Роман Сенчин, — образовалась общность молодых людей, радующихся общению друг с другом, приветствующих первые публикации друг друга, друг друга обогащающих энергией и идеями… Сегодня, спустя каких-нибудь пять лет, почти все из этого поколения “новых писателей” друг с другом перессорились, наверняка надолго, если не навсегда, порвали отношения. Энергия сменилась агрессией, заинтересованность в критике — обидой на критиков. (…) К сожалению, среди нового поколения писателей склочников становится все больше и больше. И почему — непонятно. Энергию, что ли, больше не на что тратить?»

И вот, вообразите себе, смотрит на эту воронью слободку ни в чем не повинный сторонний человек. Который, всего-то навсего, хотел бы, чтобы его навели на правильные (они же нужные, они же самолучшие, достойные) книги. И что он понимает? То, что доверять нельзя никому. И то, что универсальных критериев тоже нет, как нет и признанной — специалистами признанной, экспертами — иерархии талантов и дарований.

«В этой ситуации, — процитирую Бориса Херсонского, — шансы найти читателя у графомана не меньшие, чем у серьезного литератора».

А может быть, и большие, и не только благодаря тому, что паралитература в своем глянцевом изводе пиарится лучше, то есть напористее, изобретательнее, затратнее, чем книги баловней «Русского Букера» и «Большой книги». Дело в том, что у словесной самодеятельности в большинстве случаев есть ресурс, который профессиональными писателями либо давно уже утерян, либо высокомерно отброшен, — ресурс искренности, задушевности, доходчивости и непременной, во что бы то ни стало, позитивности. «Книга безумно легкая… как пироженое безе, да и эндорфинчики в мозгу пообразовывались!» — пишет об одном из таких сочинений милая, по-видимому, девушка из ЖЖ-комьюнити «Что читать», и маловероятно, что после безе ей глянутся «Журавли и карлики» или «Каменный мост».

Что ж, придется признать: в условиях, когда предложение изобильно, а критики почти исключительно заняты братоубийственными войнами, эта милая девушка и все эти милые девушки для собственно литературы уже потеряны. А они ведь к ней тянулись…

И по-прежнему тянутся. Но — я вновь возвращаюсь к размышлениям Бориса Херсонского — попробуем сравнить

«великолепный оркестр и просто — оркестр средней руки. Многие ли слушатели всерьез способны отличить среднее исполнение незнакомой вещи от гениального?»

И многие ли — продолжу сравнение — на Тютчевских утренниках в Урюпинске или в Осло способны отличить стихи самого Федора Ивановича от читающихся тут же, вперемежку, стихов организаторов такого праздника?

Им, организаторам, бессребреникам-энтузиастам, вечное наше спасибо. За то, что как грибы растут по всей планете самодеятельные музеи общенациональных и местных классиков, за то, что не захиревают окончательно библиотеки, за то, что обычные, нормальные люди получают шанс сделать свой досуг культурным. Или околокультурным.

Но — вот он, парадокс — то, что для культуры как для социальной институции, безусловно, хорошо, далеко не так хорошо для литературы как рода искусства.

Ее удел в этих условиях — либо замыкаться от непосвященных, от необращенных в тесном кругу, подобном секте, либо растворяться, как соль, в заболоченном океане книг, книжечек и книжиц, которые — перефразирую Гоголя, — вышли же, а значит, сидят же где-нибудь и их читатели.

Воля ваша, но по мне и первый, и второй вариант одинаково ужасны.

3

Собственно говоря, подходов к вопросу о том, что есть литература, всего два. Первый можно было бы назвать аристократическим, то есть относящим к собственно литературе лишь наивысшие достижения в словесном творчестве. А второй, когда под литературой понимают все, что написано словами с хоть какой-нибудь литературной задачей, будет, разумеется, демократическим.