Волхитка - Николай Гайдук

Старая глубокая дорога долго не топталась ни человеком, ни зверем. Разве что охотник мимоходом ступит в колею, забитую сочным подорожником и незабудками: очень, очень много на печальном том пути растёт голубоглазых, слезой-росою окроплённых незабудок.

Время словно стороною обходило бывший лагерь. Годы и годы всё там стояло, как прежде. Серые высокие заборы в несколько рядов. Железная колючая крапива – прочная проволока, натянутая густо, щедро и подключенная к току такой страшной силы, что если дотронуться – две-три секунды, и нету тебя, только груда угольков на земле задымится. Сторожевые вышки над лагерем торчали, поблескивая грязными стёклами, напоминающими ледяной оскал штыка, ствола либо сытое мурло охранника с биноклем. Если прислушаться, прикрыть глаза – свирепый лай овчарок возникнет в тишине, разлаиваясь эхом по распадку; заскрипят ворота, запуская смертельно утомленных узников, поднявшихся из золотого забоя. На контрольно-пропускном посту – он тоже уцелел – кажется, вот-вот начнётся унизительный шмон; проверка. Сытые жестокие жлобы с малиновыми нашивками на форме – «малиновые парни» – с каким-то садистским удовольствием, замаскированным под необходимую служебную обязанность, заставляют наизнанку вывернуть всё, что возможно, а то, что невозможно – прошмонают. Погаными потными лапами под телогрейку залезут, под нательную рубаху, под кожу ногтями вопьются и в самую душу проникнут, обшарят. «Малиновые парни» – опытные черти, их не проведёшь. Ножами они старательно скребут полуразвалившиеся башмаки и утята – резиновые, то бишь, сапоги. Каблуки и подошвы исследуют чуть ли не с лупой – может быть, заклятый зэк вместе с грязью тащит «золотую вошь» в тайник: подкопить немного и броситься в бега. В бараках стоят – ещё крепкие с виду – дощатые нары, исписанные горькими проклятьями жизни и судьбе. (На одном краю барака написано «Мурманск», а на другом – «Сахалин»). Целёхонькие, жуткие бараки. Словно ждут, не дождутся своих замордованных узников: из прошлого придут или из будущего…

Но лагерь этот – пугало, томительная видимость. Он сгнил давно, истлел. Зарянка или горлица на проволоку присядут отдохнуть – сломается колючка и ржавой пылью полетит на землю. Шатаясь по своим владеньям, бурый медведь сюда припрётся бродом, лапами наглушит рыбы в тёплой тихой заводи; нажравшись, поднимется к лагерю и хребтину почесать надумает: к забору или к столбу чуть привалится – и раздавит в мелкую труху… Правда, медведи редко забредают, все больше волки: садятся на помятых бугорках погоста и завывают в холоде осенних сумерек и зимними ночами. И так завывают они, что у охотника, оказавшегося где-нибудь в зимовье поблизости, будто шкуру со спины сдирают. Это что за песня? Это что за голос? Не могут звери так рыдать, свою судьбу оплакивать. Так только Волхитка может в поднебесье жаловаться на свою печальную планиду – похуже волчьей.

Волхитку не Волхитку, но кого-то видели здесь люди. Какая-то женщина в белом длинном платье, в золоченой короне, похожая на образ Беловодской Богоматери, нередко приходит сюда, приносит цветы, поправляет могилы и молится за убиенных…

Однажды летом, в пороховую сушь, набросились пожары на эту местность: с треском и завидным аппетитом огонь сожрал огромную краюху вековечной тайги, а заодно и лагерь проглотил… И скоро иван-чай зарозовел тут – высокорослый густой кипрей – всегдашний новосёл пожарищ. Зелёненький подрост поднялся на ноги, притоптал розоватую кипень кипрея, раскинул колючие кроны и с годами зашумел задумчиво, угрюмо и высоко.

Так природа прибрала – за человеком и за собою.

Местечко стало называться – Горелый Бор.

Несколько лет назад сюда пригнали технику из районного центра. Три хороших просторных домины из бруса отгрохали. Буровая вышка день и ночь работала, сияя огоньками, как рождественская ёлка. Но вскоре огоньки погасли: не успев начаться – праздник закончился. Геологи свернули свой походный скарб и, оставляя кучи глины, щебня, мятое железо, поверженные кедры и тягачом разбитую дорогу, – помчались покорять что-то другое.

Горелый Бор недолго пустовал. На тебе, боже, что нам негоже: в домах разместилась лечебница для душевнобольных.

Утром юный доктор поехал на машине в сторону Горелого Бора. Шофёр попался говорливый, даже слишком. Боголюбову хотелось посмотреть по сторонам, полюбоваться пейзажами, а шофер всё трещал и трещал по-над ухом, словно сорока.

– Там такой бедлам устроили, что не дай бог! – рассказывал он и кривился, как будто проглотивши нечто несъедобное. – Так что вы зря согласились. Оттуда уже три или четыре доктора сбежало. Такой бедлам я вам скажу…

Боголюбов перебил его трескотню:

– А вы хоть знаете, что такое «бедлам»?

Водитель покосился на него.

– В каком это смысле?

– В прямом. Что это слово означает? Знаете?

– Ну, как не знать? Кавардак, ералаш, беспорядок и всё такое прочее…

– Так-то оно так, да не совсем. Бедлам – это название психиатрической больницы в Лондоне пятнадцатого века. Так что у вас тут, в Горелом Бору, свой настоящий Бедлам. И удивляться нечему. И давайте-ка немного помолчим. Мне нужно обдумать кое-что.

Шофёр, словно придавленный эрудицией пассажира, голову в плечи вобрал.

– Как скажете, доктор. Моё дело телячье. Или даже баранье: крути себе баранку и помалкивай.

Дорога, посыпанная щебнем, закончилась. Дальше – километров на пять – бездорожье растянулось и жидко расквасилось. И тут уже водителю в самом деле было не до разговоров: того и гляди, чтобы в яму не врюхаться по самую ноздрю.

Глядя на этот кисель, юный доктор, всё больше и больше мрачнея, вспоминал весёлые шуточки бывших своих однокурсников: «Динь-дон, динь-дон! Слышно там и тут! Нашего товарища на каторгу ведут!»

Места кругом действительно такие дикие – только тюрьму да каторгу устраивать.

Отвлекая себя от печальных раздумий, юный доктор вслух подумал:

– И что это такое – «Беломанка?

Шофёр посмотрел на него и плечами пожал:

– А я – хрен его знает… У меня – четыре узких класса и один широкий коридор.

Беломанка. Странное словечко. С ходу, поди, разгадай, что оно означает. Какая-то белая мания, или что-то наподобие того. Ещё вчера никто не знал такого слова, а теперь… В последнее время в здешних краях появилась новая болезнь: порушенное Беловодье манило к себе миражами во сне, наяву, травило душу сладостью воспоминаний и доводило мозг до белого накала. Беломанка становилась духовной эпидемией и начинала распространяться чуть ли не по ветру: всё новые и новые очаги поражения появлялись в разных городах и весях; и взрослые болели беломанкой, и детвора, и становилось это поветрие, по выраженью иных эскулапов, хуже раковой опухоли.

«Вот это сказочка о милой беловодской стороне! – подумал Боголюбов, когда впервой услышал про беломанку. – Вот это я приехал… к разбитому корыту. Ну что ж? Надо работать! Мы всё время жалуемся, что на нашу долю не осталось ничего героического – всё расхватали деды и отцы. А героика – вот она, за углом, за окном…»

– Приехали! – сказал водитель, отвлекая от раздумий.

– Уже? Вот хорошо.

Выйдя из машины, Болеслав Николаевич осмотрелся и первое, что он увидел – огромный плакат на тесовой крыше горестного дома:

ВОЗРОЖДЕНИЕ РОДНОГО БЕЛОВОДЬЯ – ДОЛГ ВСЯКОГО НЕНОРМАЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА!

У ворот стоял завхоз Ярыгин – мужик серьёзный, строгий, чуть ли не под козырёк встречающий новое начальство. Боголюбов только бровью шевельнул, а завхоз уж заметил его недовольство плакатом и подобострастно доложил, здороваясь:

– С утра приколотили, окаянные! И стремянку спрятали куда-то! Отвернёшься, глядь – уже нагрезили. Мы уберем, не волнуйтесь…

– Нагрезили? – заинтересовался Боголюбов. – А что это? Как это?

– Вроде, значит, хулиганят. Шалят.

– Нагрезили?.. Забавно. – Доктор улыбнулся и, уходя в кабинет, попросил: – А плакат пускай висит. Только ошибочку, пожалуйста, исправьте.

– Пускай висит? – Ярыгин от удивления глаза такие сделал – аж бровей не видно.

– Конечно, – снова улыбнулся доктор. – А как же без наглядной агитации? Отличный плакат. Его с перевала видать. Я ещё оттуда ошибку разглядел. А здесь – в упор – неужто не заметно?

Озадачил он завхоза, мужика здоровенного, но туповатого. Полчаса, наверное, бедняга с полуоткрытым ртом стоял посредине двора, букву за буквой проверял, задравши голову и машинально сглатывая редкие снежинки, летящие с небес. Ярыгин так и не смог найти описку: началась пурга, запеленавшая плакат большими «рваными бинтами», и завхоз махнул окоченелою рукой:

– Шибко грамотный, дак сам исправишь.

А теперь нужно вспомнить про чудака Чистоплюйцева, потому что скоро в палатах Горелого Бора появится некто, себя называющий «граф Чистоплюйцев». И в этой связи надо нам разобраться в родословной Чистоплюйцевых: откуда, когда и как они вообще появились на нашей беловодской стороне?