Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - Евгений Кутузов

— Что писать?

— Письмо твоему генералу. Я буду диктовать.

Евангелист стоял посреди кухни, заложив за спину руки, и диктовал, тщательно обдумывая каждое слово. Ему нравилась эта игра. По правде говоря, понравилась и Андрею — хотелось отомстить Антонову. И еще Андрей был почему-то убежден, что Антонов обижает Катю — не зря же она сунула ему деньги в карман, не зря же Антонов отправил ее с дочкой в деревню и у нее был такой растерянный вид, когда она выпроваживала Андрея Она наверняка ничего не подозревает. А он, Антонов, после скажет ей, что Андрей куда-то исчез, не пришел.

— «Спешу-высказать свою искреннюю глубочайшую признательность Вам…» Здесь с большой буквы, — уточнил Евангелист, — «…признательность Вам за ту неподдельную душевную заботу и помощь которую Вы оказали мне, проявив чуткость и доброту…» Так, доброту. Дальше: «Я также считаю своим долгом заверить Вас что готов по первому Вашему зову откликнуться и отплатить добром за добро, ибо доброта взывает Чувство взаимности. Возлюби ближнего своего призы-вал Господь, а все мы Его, — тоже с большой буквы, — паства — Евангелист взял тетрадь и прочитал напитанное. — Годится. Тут самое главное-вежливость грубостью сволочь не прошибешь. Давай дальше. — Он прикрыл глаза. — «К сожалению, непредвиденные обстоятельства и крайняя занятость — это здорово! — не позволили мне лично засвидетельствовать Вам мое нижайшее почтение, посему примите от меня лично…» Зачеркни «лично», — сказал Евангелист. — Просто: «…примите от меня самые искренние пожелания успехов по службе и здоровья…» — Он снова взял тетрадь, — Неплохо, очень неплохо. Но что-то нужно еще в конце. Что-то такое… Валяй постскриптум: «Второй экземпляр письма посылаю в Министерство государственной безопасности на предмет представления Вас к очередному званию». Теперь все, точка.

— А зачем про второй экземпляр? — недоуменно спросил Андрей.

— В этом вся соль! Его от страха прошибет желтая лихорадка. А уж в галифе обязательно наложит. Чем подлее человек, тем больших подлостей он ждет от других и тем больше трус. Мастырь треугольник, конверта нет. И пошлем доплатным, чтобы уж точно вручили.

Андрей понимал, что это письмо — последний мостик, который он сжигает за собой. Ничто уже больше не будет связывать его с тем миром, в который он честно хотел вернуться и который отринул его, с миром, где благоденствует подполковник Антонов, подаривший когда-то конструктор, а теперь оттолкнувший. Они не просто разошлись, нет — они стали врагами. И если до последней минуты у Андрея были какие-то сомнения, они окончились, испарились, когда он соорудил «треугольник» и надписал адрес. Он не жалел, что сделал это. Он имел право поступить так. У него было одно желание — мстить. Мстить всем подряд, кто живет в том мире, ставшем окончательно и уже навсегда враждебным и чужим. Может быть, когда-то и придет час и он все же пожалеет, что сжег последний мостик, поддавшись чувству обиды, безысходности, поймет, может быть, что была, была возможность начать все сначала — не сошелся свет клином на Антонове, да и на Ленинграде не сошелся, — но не сейчас, когда обида была свежа, когда мозг был отравлен водкой, а рядом сидел Евангелист, подавивший его волю. Сейчас в нем просыпался зверь, опасный, злобный и расчетливый зверь, и он подумал со злорадством, как Антонов прочтет письмо, какое негодование оно вызовет в нем, негодование и, конечно, страх. Евангелист прав. Так и должно быть впредь, он должен вызывать страх. Его должны бояться. Правда, была еще Катя, которая вовсе не вызывала в нем чувства мщения, но Андрей успокоил себя тем. что она не узнает о письме. Антонов ни за что не решится показать его Кате.

— Возьми на «дело», — сказал он Евангелисту.

— Ходил с Князем на «скачки»[44]?

— Пару раз. Мне гроши нужны. Хочу на Урал съездить, к матери на могилу.

— Это надо, — кивнул Евангелист. — Мать — святое. — И прохрипел глухим, похмельным голосом:

Под тем крестом, землей зарыта,Лежишь ты, превратившись в прах.А над твоею сырой могилойСтоит преступный сын в слезах.Пришел я, мать, просить прошенья.Я вновь работой занялся.Но вдруг могила задрожала,Загробный голос раздался: «Уйди, уйди, сын, от могилы…» —

Гады! — выкрикнул Евангелист и снова приложился к бутылке. — Покумекаем. Сейчас иди досыпай. Танька там, наверное, икру мечет. Вечером будем брать хату.

Андрей вернулся в комнату. Татьяна спала, накрывшись с головой. Он прилег рядом осторожно, чтобы не разбудить ее. Однако она проснулась.

— Это ты?. — спросила она сонным голосом и высунула из-под одеяла голову. — Иди скорее ко мне, я замерзла.

Он лег. Она ногами стащила с него трусы.

— Обними меня. Сильнее, еще сильнее!

От нее пахло перегаром, потом, по лицу была размазана краска с ресниц, а руки, которые скользили по голому телу Андрея, вовсе не были мягкими и нежны-ми! как показалось вечером, и он вдруг подумал — о вот так же она кого-то ласкала до него и будет ласкать после, а подумав, представил, как это было с другими, и ему сделалось противно, пропало всякое желание, и он, отбросив ее руки, сказал зло.

— Дай поспать.

— Ты не хочешь меня?

— Я хочу спать. — Он отворачивал лицо, чтобы не слышать запаха.

— Ну спи, спи, — прошептала она. — Ты спи, не обращай на меня внимания, ладно? Я сама я все сделаю сама… — И руки ее снова заскользили по его телу и он, против желания, возбуждался постепенно, рука его легла на ее бедро, а она, извиваясь, все шептала: — Я хочу тебя… О, как я хочу тебя, милый… Ты такой сильный, такой вкусненький…

И опять во рту сделалось сухо, застучало в голове, по всему телу прошла дрожь, и Андрей схватил Татьяну, стонущую, и навалился на нее…

XXVII

КОГДА Андрей проснулся, Татьяны рядом не было. Он быстро оделся и вышел из комнаты. За столом, где вчера была пьянка, чинно и благородно, почти по-семейному пили чай Евангелист, Балда и Крольчиха.

— Живой? — усмехнулась Крольчиха.

— Шатается, — сказал Балда, — Тонкий, звонкий и прозрачный.

— Испей чайку, — позвал Евангелист.

— Кипяточку не попьешь, откуда силы возьмешь, — подхватил Балда. — Танька, наверно, всё высосала?

— Не тарахти, — сказала Крольчиха. — Танька — не твоя шалашовка. Садись, Племянничек. На «дело», говорят, хочешь пойти?

— Да. — Андрей сел и налил себе чаю.

— Лишний, вообще-то, будешь… — Она поставила блюдце, из которого пила, держа его пальцами за донышко, как купчиха.

— Пущай со мной на шухере постоит, — предложил Балда.

— Посмотрим, — проговорил Евангелист. — Возьмем, мать? Ему гроши нужны, на могилу к матери собрался съездить, а дело-то святое. Пусть честно заработает свою долю.

— Ладно, хрен с тобой, — согласилась Крольчиха, — Нравишься ты мне, и Таньке понравился. А Таньку я люблю, она вместо дочки мне, учти. И не обижай ее.

А дело было заманчивое и обещало в случае успеха хороший куш. Собирались взять хату одного еврея, очень богатого еврея. Когда-то, еще в тридцатые годы и даже раньше, в воровском мире он был известен как барыга, скупщик краденого, потом ушел в тень, его потеряли из виду, а после войны его случайно засекла Крольчиха. Она выследила его хату, сумела познакомиться с домработницей и втерлась к ней в доверие. От нее узнала, что живет Лева одиноко, почти не выходит из дому, не уезжал из Ленинграда даже в блокаду, и это навело Крольчиху на мысль, что он боялся уехать — за богатство хвое дрожал. Мало-помалу ей удалось вызвать, что во время блокады Лева не терялся, обирая умирающих от голода. У него всегда имелись продукты, и он менял их на драгоценности, картины и прочие антикварные цацки.

Домработница была не очень-то довольна хозяином. Она жаловалась Крольчихе, что Лева жадный до невозможности, что она с удовольствием ушла бы от него, вернулась бы в деревню, чтобы там спокойно умереть, да только не с чем возвращаться — ничего так и не скопила, работая у Левы…

И Крольчиха решила проникнуть к нему в дом.

Разок-другой она специально показалась Леве вместе с домработницей, и он, разумеется, поинтересовался из осторожности, кто она такая (слава Богу, Крольчиху он раньше не знал), и домработница, по наущению Крольчихи, объяснила, что это ее землячка, тоже была в домработницах, а теперь работает на фабрике. В конце концов Крольчиха сумела внушить «приятельнице», что ей в самом деле лучше вернуться в деревню. Не быть же в услужении до самой смерти! А уж помирать и подавно нужно на родине…

И тут как раз подвернулся счастливый случай, выгуливая утром хозяйскую овчарку, домработница нашла бумажник, набитый деньгами и без документов. Ей конечно, и в голову не могло прийти, что бумажник подбросила Крольчиха, а когда она рассказала Крольчихе о своей находке и о своих сомнениях — нести или не нести в милицию? — Крольчиха даже руками замахала: