Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - Евгений Кутузов

— Правильно. Наливай по второй, — Евангелист взял стопку и пристально посмотрел на Андрея: — Теперь ты, Племянник. Ответь мне на вопрос; почему водку пьют?

Андрей не раз слышал эту «загадку» от Князя, знал ответ и понял, что Евангелист его проверяет. Должно быть, он тоже знал эту «загадку» от Князя.

— Жрать нельзя, потому и пьют, — сказал он. — А неплохо бы кусочек отрезать!

— За Князя! — удовлетворенно улыбнувшись, сказал Евангелист. — Князь — голова!

— Дом Советов, — уточнял Балда.

— Мавзолей, — поправил Евангелист.

А Пузо пил пиво. Первые две-три кружки он выпил легко, не переводя дыхания. Евангелист не смотрел в его сторону. Он смачно закусывал, приговаривая: «Люблю повеселиться, особенно пожрать».

— Чего сразу не пошел на хату к Крольчихе? — неожиданно спросил он.

— Как-то не получилось, а потом Пузо встретил…

— Гляди-ка, шестую лупит! Вылупит все, как думаешь?

— Вряд ли, — сказал Андрей. — Лопнет.

— Не лопнет, — возразил Балда. — В его брюхо бочка влезет.

— Если как следует утрамбовать — и две влезет, — усмехнулся Евангелист. — Ты когда в Питер приехал? — снова спросил он без всякого перехода.

«Подловить хочет», — подумал Андрей.

— Вчера, — ответил он.

— Искал кого-нибудь?

— Искал.

— Ну и?..

— Никого.

— А ночевал где?

— На «бану»[41].

— Нашел место. — Евангелист посмотрел на Зайку, которая сползла уже на пол. — Трахнуть эту сучку хочешь?

— Нет. — Андрей покачал головой. Сейчас Зайка вызывала в нем не желание, как раньше, а отвращение и брезгливость.

— Правильно. Ее только по приговору вместо червонца сроку можно трахать. И то с закрытыми глазами.

Пузо поставил пустую кружку на стойку, отфыркался и тяжело спросил у Евангелиста:

— Отлить можно?

— Дуй прямо здесь, все равно свинарник.

Пузо отошел в угол у двери и помочился. Буфетчик спокойно и равнодушно наблюдал за этим.

— Не могу больше, сука буду, не могу! — взмолился Пузо, заискивающе глядя на Евангелиста.

— Лей за шиворот. Как там Штырь с Бородой?

— Нормально, — сказал Андрей.

— Ты в законе?

— Нет пока, но кушал с ними.

— На толковище стащу. Раз Штырь с Бородой рекомендуют и с Князем бегал, уладим.

Пузо, пошатываясь, подошел к столу!

— Убей, не лезет больше!

— Убивать не стану, живи. А наперед наука. Она, как и искусство, требует жертв. Проси Зайку. Простит — черт с тобой. Эй, баба, проснись! — Евангелист толкнул ее ногой.

Она пошевелилась, промычала что-то и приподняла голову.

— Вот Пузо у тебя прощения просит. Прощаешь?

— Н-не, н-не п-прощаю, — пробормотала она и снова уронила голову.

— Дама не прощает, сам видишь, — разводя руками как бы сожалея об этом, сказал Евангелист. — Вставай на колени. Балда, тащи пиво.

— Ну, Евангелист, ну пожалуйста!.. — Пузо едва не плакал.

— На колени, отрок! — Он взял из рук Балды кружку и медленно тонкой струйкой стал лить пиво Пузу за ворот рубахи. Вылил целую кружку, поморщился, достал носовой платок, вытер руки и бросил платок в пустую кружку. — Поднимайся, а то ревматизм схватишь — велел он. Пузо шустро вскочил на ноги-Больше не будешь издеваться над слабой женщиной?

— Гад буду!

— Смотри, узнаю-башку откручу, а вместо башки Зайкину жопу поставлю. Выпей водяры, легче станет. И не смей Зайку трогать. — Евангелист вытащил из кармана пачку денег и положил на стол, — Эй, Степа, хватит?..

— Без делов, — отозвался буфетчик. — И на похмелку кое-кому останется.

— Тогда мы пошлепали. — Евангелист поднялся. — Его запомнил хорошо? — Он показал на Андрея.

— Сфотографировал еще вчера, будь спок.

— Лады. Это мой кореш, в законе. Имей в виду. Ну, пошли отсюда, Племянник. А ты, Пузо, никогда не ржи над чужим несчастьем, ибо, — тут Евангелист поднял указательный палец и закатил глаза, — пожнешь свое! И не торчи здесь долго. Убери за собой ссаньё, возьми девку и доставь на хату. А то легавые подберут. Да, Степа… Вот Племянник нехорошую весточку привез от Штыря. Толкуют люди, что Баламут того, ссучился. Надо бы проверить и разобраться с ним. Штырь зря не скажет. Валяй.

XXV

СОЛНЦЕ заканчивало свою дневную работу. Дописывая в небе суточную параболу, оно медленно, но неуклонно скатывалось за черные, закопченные крыши таких же закопченных домов. Вдоль улицы тянул предвечерний холодок.

Евангелист с Андреем дошли до Обводного, прошли немного по набережной и свернули в какой-то мрачный переулок, где, кажется, никто не жил — полуразвалившиеся дома выглядели заброшенными, оставленными на откуп времени и сырости. Наконец уперлись в кирпичную стену-забор. Здесь снова свернули в узкую щель между этим забором и деревянной развалюхой, окна которой были наглухо заделаны ржавыми листами жести, и оказались в замкнутом тесном дворике. Тут их опередил Балда, шедший до этого сзади. Он своим ключом открыл один из сараев, которые замыкали дворик со всех сторон, и юркнул внутрь. Не прошло и минуты, как он высунул из сарая голову и позвал:

— Можно, все чисто.

Тогда Евангелист с Андреем тоже вошли в сарай. Раздвинув в задней стенке две доски, они пролезли в дыру и оказались в щели между сараем и поленницами дров, уже в другом дворе и на другой улице. Балда вернулся назад.

— Я бы не нашел хату, — сказал Андрей.

— Нашел бы, только с другого конца, — ответил Евангелист.

Они проторчали в щели минут десять — пятнадцать. Раздался свист.

— Балда зовет, — кивнул Евангелист. И Они вышли из-за поленницы.

Двор-тоже был тесный, заброшенный. В глубине его стоял мрачный двухэтажный кирпичный дом. Балда стукнул в крайнее окошко. Шевельнулась занавеска, и за стеклом появилось женское лицо. Разглядев Балду, женщина показала рукой, что можно проходить, и все трое пошли к двери.

В коридоре было темно, пахло плесенью, отбросами и кошачьей мочой. Эти острые и неприятные запахи напомнили Андрею их дом на проспекте Газа, который был где-то неподалеку. Раньше был, до войны.

Открылась дверь в квартиру.

— Кто с тобой? — спросила женщина Балду.

— Евангелист.

— А третий?

— Кореш один, — выступая вперед, сказал Евангелист. — Племянником кличут. Свой человек, не волновайся. Привет вот тебе привез от Штыря.

— От Штыря? Живой, значит, старый хрен, — проговорила женщина (это и была Крольчиха) с улыбкой. И внимательно, с недоверием все же прощупала Андрея глазами, — Сколько же я его не видала, обалдуя?! После ББК завалился всего пару раз — и с концами. Я думала, дуба давно врезал старик или «вышку» схватил. Где он, пыхтит?..

— Да, у начальника, — ответил Евангелист.

— Хоть отдохнет перед смертью, — усмехнулась Крольчиха. — Пора ему уже о душе подумать.

— Всем нам пора, — сказал Евангелист. — От самого рождения пора.

А в квартире было на удивление чисто и тихо. То есть квартира совсем не была похожа на «малину», какой представлял ее Андрей. Любин дом он не считал «малиной». Немного темновато, потому что окна выходили в тесный, мрачный двор, к тому же были наглухо зашторены, но было в этой сумеречности и что-то располагающее, по-настоящему домашнее.

Евангелист плюхнулся в большое зачехленное кресло и развалился в нем, закинув ногу на ногу.

— Вот так бы и дожить до конца дней, а? — сказал он. — Еще бы кошечку, собачку… Завязывать не собирался? — вдруг спросил он, в упор глядя на Андрея.

Взгляд у Евангелиста был тяжелый, давящий, такой взгляд выдержать трудно, и он, разумеется, все прекрасно видит и понимает. Его не проведешь, ему лучше не врать. Да и зачем?.. Назад пятками не ходят. И прав Евангелист в своем недоверии. Он должен быть убежден, что Андрей свой, раз привел его сюда…

— Было дело, — сказал Андрей.

— У каждого из нас когда-то шевелилась в мозгах эта мыслишке, — кивнув, произнес Евангелист. Он вздохнул, и Андрею подумалось, что сейчас он перекрестится. Однако Евангелист не перекрестился. — И у меня была. Вот у Князя, пожалуй, нет. Он идейный вор. А ты молоток, не стал лепить горбатого[42]. За это хвалю. Перед людьми надо быть честным.

В прихожей кто-то топтался, скрипели половицы. Скорее всего, решил Андрей, Балда возле двери стоит не стреме.

Андрей молчал, провожая глазами муху, которая оторвалась от липучки и теперь ползла, спотыкаясь, по столу. Она не могла уже взлететь, и, наверное, чудом обретенная свобода была ей не в радость, лишь увеличивала агонию, продлевала ее, а жить-то она все равно не сможет, потому что главное — крылья, а они сделались ненужными и даже лишними. Андрей аккуратно взял муху двумя пальцами и вернул на липучку, висевшую над столом.

— Спасение является нам через смирение, — проговорил Евангелист. — Смиривший гордыню свою обретает счастье незнания. — Он поднялся с кресла и подошел к окну. — Ни одна тварь не возьмет в рот то, что однажды выплюнула. Отрезанный ломоть к буханке не приклеишь. Так было и так пребудет во веки веков.