Начало конца - Марк Алданов

Налив себе чашку настойки, он вернулся в кабинет и вдруг, опять поморщившись, вспомнил, что надо приготовить костюм. В этот день до смокинга на нем был коричневый костюм с темно-красным галстуком. Нигде не существовало и не могло существовать правды о том, как должен быть одет адвокат, отправляющийся на казнь своего подзащитного. «Впрочем, правила есть: ведь совершенно ясно, что я не мог бы быть ни в смокинге, ни в светлом костюме! Надо одеться так, как я оделся бы, отправляясь на похороны знакомого. Или разве чуть строже…» Он достал из шкафа пиджак, приближающийся по цвету к черному, и темно-синий, почти черный галстук. «Да, гадко, отвратительно, все отвратительно… Что же теперь делать?..»

До казни оставалось четыре с половиной часа. «Я не лягу: все равно не сомкнул бы глаз. Провести остаток ночи в кресле? Надо взять книгу, иначе я сойду с ума». Но в ключе «Реквиема» ему было ясно, что он с ума не сойдет. «Люди сходят с ума от повреждений мозга, от удара, от сифилиса, но не от волнения, особенно не от волнения за чужой счет. Что же читать? Какую-нибудь философскую книгу? Или бульварный роман?» Серизье проверил себя: нет, читать это ему не хотелось. Вспомнил, что в одной ученой работе есть подробное описание того, как казнят людей. При своей прекрасной памяти он без труда установил, в какой работе находится это описание; разыскал в своей огромной библиотеке прекрасно переплетенный чистенький том и сел в глубокое кресло. Почему-то ему неловко было надеть халат. Он только и расстегнул брюки, воротничок рубашки, пододвинул лампу и поставил чашку на столик рядом с креслом.

«Dès qu’un homme est condamné а mort, sa vie devient sacrée… L’homme est vivement dépouillé de tous ses vêtements, qu?on jette bien vite loin de lui, afin qu?il ne puisse les atteindre, car peut-être у a-t-il caché une arme ou du poison; rien ne trouve grâce, pas même les souliers, pas même les bas. Quand il est nu, comme Dieu l’а сгйй, on lui fait endosser le costume de prisonniers, la dure chemise, le pantalon, la vareuse de grosse laine grise, les forts chaussons feutrés: il a l?habillement complet, sauf la cravate, sauf le mouchoir, car il pourrait essayer de s’étrangler…»[221]

«Да, это ужасно, но я всегда был противником смертной казни, – подумал он, – в социалистическом обществе ее не будет. Если русские социалисты ее применяют, то ведь мы за них ответственности не несем. Мы их поддерживаем – поскольку поддерживаем – потому, что это великий социальный опыт и потому, что нам это предписывают весьма серьезные тактические соображения… А за что мы несем ответственность?» – спросил себя он. И в ключе «Реквиема» он неожиданно себе ответил, что они не несут ответственности ни за что, и ни за кого, и всего менее за самих себя, что они, пожалуй, самые безответственные люди в нынешнем мире, хотя в нем и очень трудно побить рекорд безответственности. Серизье отрицательно замотал головой с очень неприятным чувством, отпил глоток настойки и, повернув страницу, продолжал читать:

«…La tête, separée vers la quatrième vertèbre cervicale, est lancée dans le panier, pendant que l’exécuteur, d’une seul impulsion de la main, у fait glisser le corps sur le plan incliné. La rapidité de l?action est inexprimable, et la mort est d’une telle instantanéité qu’il est difficile de la comprendre. Le glaive oblique et alourdi de plomb agit а la fois comme coin, comme masse et comme faux; il tombe d’une hauteur de 2,80 m; il pèse 60 kilogrammes, ce qui, en tenant compte de l’action de la pésanteur, produit un travail équivalant а 168 kilogrammètres. La chute, calculée mathématiquement, dure 3/4 de seconde (exactement 0,75.562)»[222].

«Ученый человек, и как отвратительны приложения науки! – подумал адвокат. – Конечно, немного стыдно за человечество…» Серизье посмотрел на часы и подумал, что Альвера еще спит. «Если в его положении можно спать. Только часа через три к нему зайдут в камеру. Вероятно, его разбудит стук шагов, голоса… «Альвера, час искупления настал. Мужайтесь!» Рюмка рома, папироса, туалет…» Он вздрагивал, думая об этом, вспоминая аудиенцию у главы государства, одинаково тягостную обеим сторонам. «Я не сказал ему о деле ничего нового, дело он знал, он очень добросовестный человек. Но почему этот почтенный инженер решает вопрос о помиловании осужденных преступников? Каково ему чувствовать, что все же в конечном счете от него зависит жизнь человека! Присяжные вынесли вердикт, судьи произнесли приговор, он может помиловать, может не помиловать, это зависит от него, он рискует только тем, что его за решение выругает правая или левая печать. Он легко принимает такие решения… А мало ли в какое положение может его самого поставить жизнь, нынешняя жизнь? Он сказал мне, что подумает, и я почтительно наклонил голову в знак уважения к его благодати… Президент в помиловании отказал. И это тоже не мешает ему после обеда потягивать кофе с ликерами». Он читал дальше и думал, что за известным пределом ужас научного описания больше на него не действует, – либо больше не действует ключ «Реквиема».

«On traverse les allées pleines de cyprès, où les tombes amoncelées semblent manquer de place et se pressent les unes contre les autres, on franchit une vaste palissade en planches, et 1’on pénètre dans la partie réservée aux suppliciés: c’est le Champ de navets. Rien n’est plus désolé: la terre grise et laide est bosselée ça et là; de larges tranchées sont ouvertes et attendent leur proie… Le cadavre a les yeux ouverts ou selon que le glaive l’а frappé pendant qu’il ouvrait ou fermait les yeux. On enlève au corps les entraves qui lui liaient les jambes, les poignets et les bras; s’il porte quelque vêtement qui ne soit pas absolument hors d’usage, ceux qui l’ont amené s’en emparent; puis on traine le panier près de la fosse, on le penche, et l’on verse le cadavre, qui tombe avec des mouvements étranges, sinistres, car il a conservé son élasticité, et il semble faire des gestes que 1’absence de tête rend grotesquement horribles. On peut remarquer sur le cadavre le même phénomène physique que produit la mort par suspension ou strangulation…»[223]

…Он проснулся. У кресла на столике горела лампочка с матовым абажуром, на ковре лежала свалившаяся книга. Серизье взглянул на часы, ахнул и сорвался с места. «Без пяти четыре! Опоздал!» Сердце у него забилось. Надев туфли, он бросился в ванную, провел щеткой и гребешком по волосам. Было ясно, что вовремя поспеть невозможно, даже если на улице тотчас найти автомобиль. «Позвонить в гараж? Нет, это будет еще дольше!» Он кое-как повязал синий галстук, надел жилет, пиджак – и вспомнил, что на нем брюки от смокинга. С проклятием сбросил их, сорвав с подтяжками пуговицу, механическим движением подобрал ее, надел другие брюки, надел пальто и выбежал. Забыл потушить лампу, метнулся было назад, махнул рукой и побежал вниз. «Нет, разумеется, не поспею! Лучше не ездить, сослаться на болезнь, на принципиальные сомнения?..»

Из-за угла показался автомобиль. Серизье отпаянным голосом окликнул шофера. «В Версаль! Там я вам скажу куда!» Шофер как будто заколебался. «Лишних двадцать франков, лишь бы ехать быстро! Как можно быстрее!..» Задыхаясь от бега и волнения, он вскочил в автомобиль, застегнул пуговицы жилета, застегнул пальто. При свете фонаря мелькнули большие висячие часы: две минуты пятого. «Это могло случиться со всяким, – повторял он себе, – я не виноват, что так устаю за день… Конечно, стыдно, гадко, но могло случиться со всяким…»

Уже у версальской заставы послышался далекий глухой шум. Серизье, с трудом справляясь с дыханием, прислушался. Гул усиливался. Шофер, очевидно, только теперь понявший, куда они едут, угрюмо оглянулся на адвоката. «Туда проехать нельзя!» – «Меня пропустят, я адвокат, – хрипло сказал Серизье, вынимая полученный им билет, – постарайтесь проехать возможно ближе…» По тротуару бежали люди. «Любопытные… Да, есть в каждом из нас это страшное любопытство… Это именно та картина, которую описывают в газетах: проститутки, апаши, светские дамы», – думал он, вглядываясь в проходивших людей. Но на слабо освещенной улице рассмотреть их было трудно. «Кто это, что за люди? Вот этот у фонаря какой же апаш? Просто лавочник, и женщина с ним не проститутка, а должно быть, его жена… И во мне тоже есть это страшное любопытство, и я себе придумал предлог: какую моральную поддержку я могу оказать человеку, которого сейчас казнят!..»

Автомобиль стал замедлять ход. Гул нарастал все сильнее, все страшнее. Шофер обернулся и что-то прокричал, но Серизье не разобрал его слов. Вдруг сбоку сверкнул свет, автомобиль остановился. За поворотом стоял отряд жандармов, за ним видна была огромная гудевшая толпа, еще дальше люди на конях. Площадь была залита светом. Все окна в домах, за редкими исключениями, были ярко освещены. «Дальше! Я покажу билет… Скажите им!» – закричал Серизье. Шофер безнадежно махнул рукой, сунул в карман, не считая, деньги и поспешно встал на сиденье, с жадным любопытством глядя в сторону освещенной площади, поверх жандармов и толпы. Серизье выскочил и побежал к жандармам. Вдруг гул превратился в дикий страшный рев и странно, сразу, оборвался. Настала тишина. Затем снова, быстро нарастая, поднялся шум – уже совершенно иной.

Стража еще стояла на повороте, но теперь пропускала людей на площадь, не спрашивая билетов. С площади валила толпа. С хмурыми лицами проехали муниципальные гвардейцы. Стало темнее. Огни в окнах гасли один за другим. Погасла и часть фонарей. Серизье шел навстречу медленно продвигавшейся толпе. До него долетали обрывки разговоров: «…Нет, нет, он не струсил! Смелый человек, не говорите. По-моему, на войне такой человек мог бы пригодиться». – «Как можно сравнивать! Мужество на войне совсем другое дело. Помню, я…» – «…Да, отказался от священника и от папиросы. Выпил только рюмку рома…» – «… Я не думала, что это так быстро! Тридцать секунд!» – «Нет, нет, гораздо больше: две или три минуты…» – «…Как хотите, это ужасно: ведь его защитник доказал, что он сумасшедший!» – «… Да, страшное зрелище! И заметьте, какое нездоровое любопытство: эта толпа!..» – «Здоровое любопытство только у вас, Пьер!..» – «…Я видел все как на ладони, вот как вижу этого жандарма! Но я забрался сюда в десять часов». – «…Если он действительно сумасшедший, то это очень несправедливо: сумасшедших надо лечить». – «Такого вылечишь! Он жил бы десятки лет на наши деньги». – «Деньги тут ни при чем! Стыдно подходить к такому вопросу с денежной точки зрения!» – «…Его разбудили в четыре! подумай, сколько он ждал!» – «Зачем все эти формальности? У нас всегда так». – «А тот не мучился, которого он убил?» – «…Все-таки это очень легкая смерть: если бы не позор, я и себе желал бы такой же». – «Скоро будет война, и сотни тысяч людей умрут от газа, это похуже гильотины». – «…Лучше было бы пускать сюда поменьше этих иностранцев!» – «Есть честные иностранцы? и есть убийцы-французы…» – «…Господи, мне завтра вставать в семь». – «Завтра? Ты хочешь сказать, сегодня». – «Уже не стоит ложиться, зайдем лучше в бистро, скоро откроют».