Слово — письмо — литература - Борис Дубин

Больше того. Телевидение как доминантный в данном случае канал культурной коммуникации — с его преобладанием визуальных образов и культурных кодов, соответствующими пространственно-временными характеристиками репрезентации, инструментальным отношением к языку (речи), «хроникальностью» и вместе с тем «постановочностью» реальности, задающей зрительскую отстраненность от происходящего на экране, — служит массовым путеводителем по миру культуры в целом, размечает культурную карту, формирует и укрепляет другие предпочтения и навыки, задает модель культурного потребления[347]. Именно телевизор сегодня поддерживает высокий уровень популярности наиболее признанных, ценимых практически всеми социально-демографическими группами музыкальных жанров («эстрады», которую предпочитает до двух третей россиян; «народной музыки», которую выбирает половина респондентов), а также наиболее ходовых литературных «формул» — детектива, боевика и мелодрамы, любовного романа. Последнее можно видеть, сравнив доли приверженцев наиболее популярных жанров литературы среди заинтересованных зрителей кинофильмов той же самой жанровой принадлежности и наоборот: так, доля читателей, например, детективов (мелодрам, книг по истории) среди предпочитающих смотреть по телевизору именно детективные фильмы (соответственно — мелодрамы, исторические ленты) заметно ниже, нежели доля любящих соответствующие фильмы среди приверженцев этих жанров в литературе.

4. В определенности, выраженности своих зрительских предпочтений к большинству жанров кино на телеэкране сегодня наиболее активны тридцатилетние (и отчасти — более молодые) россияне, респонденты более сдвинутых к периферии групп — жители небольших городов, респонденты со средним уровнем образования (россияне среднего возраста со средним уровнем образования — это вообще несущий социальный узел в механизме культурной трансляции как таковом, к каким бы содержательным образцам и моделям этот процесс передачи сейчас ни относился). Видимо, можно говорить, что в России 1990-х гг. складывается своеобразная модель массовой культуры и происходит это на основе телевидения, с помощью его технических возможностей и выразительных средств. Для этой модели характерны:

— значительная массовизация вкусов и всего досуга образованных групп;

— явное лидерство относительно более молодых реципиентов (включая тридцатилетних) по степени их телеактивности — и при жанрово-тематическом выборе, и в частоте масскоммуникативных контактов;

— отчетливая сегрегация содержательных, жанрово-тематических предпочтений по полу;

— высокий удельный вес инокультурных образцов, но вместе с тем — все более заметный пассеизм, традиционализм не только вкусов более пожилых возрастных групп, но даже и молодежных ориентаций (в частности, общий интерес к «старому» кино).

Если говорить о генезисе, то в ситуации полутора последних столетий обозначение тех или иных образцов культуры либо всей их совокупности, репродуцирующих их каналов, поведения коммуникантов как «массовых» представляет собой не более чем групповую идеологическую оценку[348]. Однако в той мере, в какой подобная оценка выражает взгляды достаточно авторитетных групп и фигур в обществе, а точка их зрения оформлена, последовательно проведена и подкреплена институционально (поддержана печатью, школой, другими коммуникативными и репродуктивными структурами), — она сама становится далее структурообразующим началом общественной и культурной динамики. Исходя из характера, статуса и траекторий движения групп, стоящих за подобными оценочными обозначениями, можно типологически выделить несколько наиболее общих трактовок феномена массовости и отношения к массе, как они сложились в новейшей истории Запада[349].

Одну из них можно условно назвать прозелитской. Ее прообраз — организованное приобщение к основам того или иного вероучения, притязающего на всеобщность (не племенного, наднационального). Целенаправленное распространение единого образца происходит при этом в интересах и силами социально доминирующих групп (функционально различающихся, но сращенных между собой элит). Причем сами эти высокие группы, противо-полагаясь низовым «массам», по традиции носят, в социологическом смысле, «закрытый», социально предписанный характер — например, сословный. Черты подобного отношения к «непосвященным» (в том числе заметно трансформированные) можно видеть в более поздних просвещенческой и мобилизационной трактовках массы. Для просвещенческой идеологии модель межгруппового (межуровневого) взаимодействия представляет обучение (допустим, школьное), для государственно-мобилизующей — призыв (например, военный, ударнический или целинный). Масса в подобных случаях идеологически задается как чистая потенция, однородный социальный контингент «нулевого» уровня навыков и умений, который предстоит обработать, усовершенствовать, подняв до необходимых, общезначимых кондиций — гражданских, профессиональных и др. (Группы, умеренно оппозиционные по отношению к такого рода властвующим элитам, но сохраняющие целостность их видения «человеческого материала», выдвигают свои варианты концепции массы и олицетворяющих ее фигур — «народа», «маленького человека» и др.; все подобные конструкции носят производный характер и не работают вне своей доминантной «пары».)

Иные по смысловым источникам и по семантической конструкции трактовки массового можно назвать собственно культурными. Для них характерна подчеркнутая критическая дистанция между полноправными владельцами «настоящей» культуры, ее привилегированными законодателями (они, как предполагается, монопольно владеют правилами создания, восприятия и оценки ее уникальных, совершенных, наиболее значимых текстов) и дисквалифицируемыми с их стороны образцами всевозможных бытовых, локальных, ценностно не отмеченных действий по осмыслению и интерпретации, которые осуществляют в своей повседневной жизни не знатоки, не виртуозы и не специалисты. («Культура» и «повседневность» как своеобразные, относительно автономные измерения социального бытия в их соотнесении, напряженности и даже антагонизме — порождения одного, уже несословного, «гражданского» общества, или, говоря по-иному, одной, «буржуазной» эпохи.) В зависимости опять-таки от траектории, самооценок и притязаний данной группы здесь можно выделить консервативно-критическую и радикально-критическую трактовку «массы».

Первая выдвигается традиционалистски ориентированными группами культурных законодателей. В процессе дифференциации статусно-иерархического общества на Западе (такова, например, позиция «критиков культуры», cultural critics, от М. Арнолда до Т. С. Элиота в Англии) или — как в нашем, советском случае — в ситуации распада огосударствленно-дефицитарного общества, его «закрытых» прежде подсистем и образов действия (в частности, искусства) они пытаются удержать высшие позиции в социуме и основывают эти свои претензии прежде всего на привилегированном владении культурой[350]. Подобного рода действия обычно следуют за быстро разворачивающимися процессами модернизации, ее важнейшими фазами и поворотными пунктами. Прежде всего это относится к урбанистической, коммуникативной и образовательной «революциям», резко расширяющим доступ к высоким культурным образцам, ускоряющим процессы формирования новых общественных групп, увеличивающим социальную мобильность и символические ресурсы вновь рекрутированных контингентов, процессы культурного взаимодействия, обмена, конкуренции между ними, смены лидирующих групп.

Радикалистская трактовка «массового» как продукта некритической манипуляции сознанием среднего человека со стороны политической и финансовой власти, поддержанной в этом обслуживающим ее культурным истеблишментом, характерна, напротив, для поднимающихся, но задержанных, оттесняемых и даже маргинализованных в своем движении культурных групп. Подобная позиция (нередко — резко полемическая по отношению к укрепляющимся в обществе правым силам и идеям) развита, например, в культур-философской публицистике франкфуртской школы, эссеистике Реймонда Уильямса в Англии, известных сборниках-манифестах леворадикальной американской интеллигенции 1950–1960-х гг. «Массовая культура» и «Пересмотренная массовая культура», «Одинокой толпе» Рисмена и «Одномерном человеке» Маркузе, выступлениях «левых» во Франции 1960–1970-х.

Более аналитический подход видит в массовом поведении лишь один, пусть наиболее общий, уровень (или план) социальных отношений, а в массовой культуре — своеобразный механизм социального взаимодействия в ряду других. Функция этого механизма — обеспечивать равнодоступность образцов, относящихся к базовым для данного сообщества нормативным значениям социального порядка, конфигурациям социальных позиций, символам общепринятых ценностей и в этом смысле осуществлять символическую интеграцию социального целого. Собственно говоря, равнодоступность образцов подобного уровня и типа (в том числе — понятность их семантики) как раз и выступает в данном случае выражением их общепринятости. А уже технически, инструментально она обеспечивается единовременным действием наиболее мощных средств массовой коммуникации (прессы, литературы, радио, позже — телевидения) — тиражированием этих образцов на самую широкую аудиторию.