Слово — письмо — литература - Борис Дубин

Более аналитический подход видит в массовом поведении лишь один, пусть наиболее общий, уровень (или план) социальных отношений, а в массовой культуре — своеобразный механизм социального взаимодействия в ряду других. Функция этого механизма — обеспечивать равнодоступность образцов, относящихся к базовым для данного сообщества нормативным значениям социального порядка, конфигурациям социальных позиций, символам общепринятых ценностей и в этом смысле осуществлять символическую интеграцию социального целого. Собственно говоря, равнодоступность образцов подобного уровня и типа (в том числе — понятность их семантики) как раз и выступает в данном случае выражением их общепринятости. А уже технически, инструментально она обеспечивается единовременным действием наиболее мощных средств массовой коммуникации (прессы, литературы, радио, позже — телевидения) — тиражированием этих образцов на самую широкую аудиторию.

Семантика, разворачиваемая и тиражируемая в современных отечественных условиях наиболее популярными образцами массовой культуры, и в частности, литературы, за последнее время не раз анализировалась[351]. Мне бы хотелось сосредоточиться сейчас на другом — увидеть в исторически сложившихся формах массовой культуры особый тип организации и репродукции культурных значений, т. е. представить культуру, ее уровни, по способам воспроизводства образцов и значений (в аналитических целях как бы приравнять культуру к репродукции культуры). И прежде всего уточнить социологический смысл самой этой одновременности обращения к широкому зрителю, слушателю, читателю — функциональное значение массовости коммуникативных каналов, которые опознаются и признаются реципиентами именно в этом своем качестве. (В современной теоретической лингвистике эта проблематика фигурирует как «присвоение языка в акте коммуникации».) Среди стоящих за массовостью и вполне внятных для реципиента массмедиа «коммуникативных априори» выделю для своих задач лишь две характеристики.

Первая — это позитивная и направленная адресация сообщения любому, но как бы исключительно и только ему: «Никому другому, одному тебе», — как бы говорят потребителю, заинтересованно приглашая его — самого нужного, самого важного! — включиться, откликнуться, попробовать. Вторая — факт известности, узнаваемости этого сообщения для реципиента: «Ты это знаешь, всегда знал, тут нет для тебя ничего чужого, пугающего и непонятного», — как бы предупреждают реципиента, утверждая его этим как существо знающее, понимающее, полноценное.

Антропология массовой культуры строится на этой презумпции — понимании, позитивном принятии и нормативном признании любого человека именно как любого («ты» как воплощенное «все» и вместе с тем как образцовый «только ты» — наиболее четко этот узаконивающий принцип выражен в рекламе). Подобный эвримен (так называлась аллегорическая фигура человека, Адамова потомка, в средневековых моралите) — носитель нормы, и в этом смысле он сам — норма, он нормален. Однако он — любой, но не всякий. По осям далекое/близкое и свое/чужое ему противостоят «далекий чужак» (дистанцированный в социальном, национальном и других аспектах) и «близкий соперник» — такой же, но ведущий себя «неправильно» сосед, сослуживец, незнакомец, объект расподобления и дистанцирования (специальный анализ — один из его вариантов предложен Фрейдом, бывшим среди первых исследователей антропологии среднего человека, — позволяет видеть в этой конструкции особый план представлений о самом себе, механизм негативной идентификации). Тут начинается область микроразличий, которые всем включенным в данную сферу массового, повседневного, неотмеченного и неотрефлексированного абсолютно внятны и, может быть, как раз более всего и важны (оттенки, а не тона интересны, понятны и существенны обычно именно для современников, причем «здесь и сейчас», — в самом скором времени они даже для них, не говоря о новичках, будут неважны и невнятны, потребуют специализированной реконструкции)[352]. Воображаемые взаимоотношения с подобными условными персонажами «мысленного театра» (как и соотнесение с «тенями» самого себя) задают динамику самопонимания и самоотождествления массового реципиента, «обычного» потребителя.

Иначе говоря, реципиент с ходу, «автоматически» (это важно, поскольку опять-таки означает «нормально», «естественно», «привычно») опознает и признает предлагаемый ему образец в качестве нормы, сам делаясь в этом акте восприятия носителем этой нормы, нормальным. Он ведет себя как все, хочет быть признан таковым (а не отмечен горделивыми знаками исключительности — избранности, превосходства, отщепенства или какими-то иными) и таковым становится. Тавтология самоутверждения — главный антропологический принцип массовой культуры. Массовая культура действует как система, включающая тебя таким, как ты есть, верней — каким сам хочешь себя видеть (противоположность ей — система, исключающая прямое участие, ставящая перед реципиентом особые символические барьеры, требующая непомерной «цены», своеобразного самопреодоления, — формулой этой иной культурной системы могут быть слова из «Архаического торса Аполлона» Рильке, обращенные к зрителю описываемого изваяния: «Ты должен стать другим»). Действие этой системы прибавляет респонденту уверенности и самоуважения. Понятно, насколько притягательным (хотя и по-своему шоковым) может оказаться такое невысокомерное, приглашающее обращение с экрана, витрины, страницы для человека, выросшего, например, в советских условиях и многие годы ученого «не лезть куда не надо» («не в свое дело»), «не высовываться», «знать свое место» и т. п. (такова еще одна типологическая позиция в трактовке культуры — тоже массовая, но уравнительно-распределительная, заведомо принижающая социальные возможности и культурную вменяемость индивида)[353].

Вместе с тем в этой тавтологии, повторении — не только залог устойчивости смыслового мира массовой культуры, но и механизм ее организации и воспроизводства, как и репродукции всего образа жизни, системы отношений в рамках массового общества, куда она встроена. (Соединение повторения с производством микроразличий, репродукции с динамикой — модель функционирования «широкой» моды.) Тут неизбежно небольшое теоретическое отступление.

Европейская культура XIX в. как особый срез или поле общественного существования, жизни в развитом обществе (собственно, вся европейская программа — или проект — культуры от позднего Просвещения и романтизма до «конца века», включая или даже прежде всего имея в виду литературу) строилась на идеях некоего предельного ценностного качества и повышения, наращивания этого качественного предела. Через соотнесение с такого рода воображаемой, «идеальной» конструкцией культура выстраивалась как единый смысловой мир, интегрировалась и воссоздавалась как целое, воспроизводя, соответственно, и творческую субъективность индивида, не важно, был ли это сам автор или соавторствующий, равновеликий ему слушатель, зритель, читатель.

В зависимости от характера, самоопределения, задач той или иной группы, претендующей на владение культурой и на ее представительство, этот комплекс идей мог исторически разворачиваться по-разному. В соединении, например, с традиционализирующей идеологией он выступал в виде классики, предусматривая императив накапливания наследия прошлого и достижения образцовой высоты тем или иным художником-«гением». В позитивистскую эпоху данный принцип переродился в идею прогресса (и его «тени» — наследственности, вырождения). В мировоззрении радикального авангарда второй половины прошлого столетия он трансформировался в метафору недостижимой «современности» (Бодлер), символ бесконечного раздвигания границ и даже преодоления всяческих пределов. Сверхчеловек Ницше и сверхкнига Малларме[354] сами стали последним пределом в развитии этого идейного комплекса. Дальше началась «гибель богов» и эпоха так или иначе сосуществования с массовой культурой в разных ее видах — массово-агитационном (мобилизационном) или массово-развлекательном (последняя в ходе европейского развития — не путать с нашим нынешним — отмечает, я думаю, период зрелости культуры со всеми понятными приобретениями и утратами любой зрелости)[355].

Массовая культура противопоставляет «уникальному» — серийное, образу культуры как глубокой, многослойной памяти — принцип непосредственной доступности (прозрачности), откуда — ненужность в данном случае специальных инстанций рефлексии (критики) и дифференцированных систем социализации (школьного обучения). Неосуществимой, всегда лишь «предстоящей книге» у Бланшо, «главной, но все еще не написанной книге» у Борхеса противополагается «роман с продолжением», «следующая книга» (о которой беспокоится героиня Александры Марининой, сочетающая следовательскую работу с писательским ремеслом: «А вдруг следующая книга не напишется?»). Недостижимой новизне как ценностному двигателю поискового искусства противостоит в массовой культуре «вечная» одновременность очередной новинки, упраздняющей пространство и время (то есть символически отменяющей социальные барьеры, культурные уровни и разрывы в структуре общества). Можно сказать, что предельному качеству здесь противополагается предельное количество (вообще количественный подход, мера, измеряемость — принципиальные черты массовой культуры и массового общества как рыночного, технизированного, построенного на идее неограниченного достижения и инструментальной рациональности). Сферой реализации этого принципа всеобщей доступности (прозрачности и одновременности, тиражности и серийности, исчислимости и заменимости) выступает рынок (и деньги как всеобщий эквивалент); он и есть чисто формальное, бескачественное — как всякая мера — воплощение или символ повсеместности, одновременности, прозрачности, массовости. Массовое общество — общество рыночное. Культура здесь тоже приобретает экспозиционную (выставочную) ценность или, верней, получает дополнительное экспозиционное измерение.