Белый шаман - Николай Шундик

Так было и на этот раз. Поднимайся, поднимайся, Кэтчанро, всё выше и выше, тебе есть о чём рассказать. Да, Журавлёв думал о том, что ему надо браться за перо: пусть он напишет не роман, не повесть, на это он не претендует, нет, пусть это будут просто записки учителя, живой человеческий документ. Ведь это правда, что душа Пойгина открывается ему всё новыми и новыми гранями, и рассказать о нём – это значило бы очень многое объяснить в жизни маленького чукотского народа, и не только в его жизни.

Журавлёв смотрел на море, залитое солнцем, переводил взгляд на Пойгина, который упивался стремительным движением вельбота, вспоминал Медведева, его размышления об этом человеке.

Конечно, то были бесценные уроки.

«Дважды два не всегда четыре, – любил повторять Артём Петрович, остерегая Журавлёва от однозначного взгляда на людей и явления. – Ясность одномерности только кажется ясностью, по сути своей это коварная слепота, потому что человек с одномерным зрением лишён аналитического, диалектического взгляда на вещи». Медведев говорил о пагубности вульгарного социологизма, который порождается слепотой одномерности: «Придёт время, и мы откровенно скажем, что вульгарный социологизм – категория глубоко безнравственная. Запомни это, Саша, запомни и вытрави в себе недоброе зерно, занесённое в тебя ветром твоего отчаянного максимализма. Если не вытравишь, разрастётся оно в тебе диким чертополохом левачества, и ты наделаешь немало бед».

Да, он был бескомпромиссным, этот удивительный человек, истинный большевик Артём Петрович Медведев, с его глубоким чувством реализма, с его ненавистью к прожектёрству, левачеству, тупому догматизму.

И теперь Журавлёв понимал: как легко было бы последователям вульгарного социологизма сотворить из Пойгина плоскую чёрную мишень, в которую и слепому попасть нетрудно. Да что там, только слепой и способен стрелять в такую мишень, стрелять без промаха. Однако за ней, за этой мишенью, – живой человек, жизненное явление. Пойгин – шаман, а стало быть, мракобес, – вот мишень уже и готова. Ты думаешь о нём так, а он между тем сражается насмерть с истинным мракобесом, становится под пули своего и твоего истинного врага. Как много он, Журавлёв, мог бы наломать дров, если бы действительно впал в левачество вульгарного социологизма, если бы не понял правоты Медведева!

Да, Пойгин во многом ещё суеверный человек, он язычник, поклоняющийся солнцу. Представления его о жизни и смерти, об устройстве мироздания наивны. Страхи перед злой силой таинственных явлений природы, неизвестно откуда возникающих болезней до сих пор держат его в плену жесточайших суеверий. Но как же ты хочешь спасти пленника? Обвинив его в мракобесии? Тогда ты губитель, а не спаситель. Чему же тогда поклоняешься ты? Почему забыл, что сутью твоих идеалов является вера в человека как в единственную разумную созидательную силу? Так вот он перед тобой – именно такой человек. А ты, потеряв в него всякую веру, выносишь ему безапелляционный приговор – шаман, мракобес. И выступает в твоём приговоре на первое место тяжкое своей карающей силой слово «мрак». И от солнца Пойгина в твоём обвинении уже ничего не остаётся, от солнца, как веры в добро, веры, у которой была такая жажда наполниться реальной жизненной сутью…

Журавлёв не считал, что он когда-либо был таким уж откровенным самозваным судьёй Пойгина, хотя у него и чесались руки схватиться с шаманом. И Медведев этот его зуд чувствовал. Да, Артём Петрович знал, что делал, когда вытравлял в нём зерно чертополоха одномерного взгляда на вещи. Молодому учителю так хотелось как можно скорее увидеть разительные перемены. Между тем перемены происходили естественно и необратимо. И вот он, солнцепоклонник, теперь утоляет свою жажду добра и справедливости конкретными делами. Смотришь на него и меньше всего думаешь о его языческой религии, скорее думаешь о том, что знаком солнца он обозначил свои высочайшие нравственные принципы, то, к чему всю жизнь тянулся как человек.

А к чему тянулся Пойгин? Прежде всего – к справедливости. Он так ненавидел тех, кто властвовал над ближними. И вот ему самому дана власть. Все ли выдерживают испытание властью? Далеко не все. Не зря говорится: дай человеку власть, и ты узнаешь, кто он такой.

В Пойгине, получившем власть, люди ещё больше узнали именно Пойгина. Он не властвовал, он не был над теми, кому стал вожаком, он был в них самих. Такая власть никого не мучила, не обессиливала. Наоборот, такая власть каждого делала сильней и мудрей. И если эти люди и не всегда думают, откуда пришёл тот ветер перемен, при котором Пойгин стал во всей своей силе Пойгином, то, по крайней мере, вдыхают этот ветер полной грудью.

Мчался вельбот, разрезая килем морские волны, расступался ветер. Журавлёв вдыхал всей грудью морской воздух и думал о том, что он, пожалуй, уже начал писать. Глянул в сторону берега. Мираж поднял здания Тынупа: казалось, что дома стояли прямо на воде. Мираж то вытягивал их в высоту, превращая в фантастические башни, то рассекал на части, перекашивал, сдвигал с места на место. Где-то там, возможно, стоит на берегу Кайти и всё смотрит и смотрит, как стремительно уносит вельбот её мужа. Она знала, что значит для Пойгина пересесть с байдары на вельбот. Что ж, о Кайти тоже надо писать. О любви этих двух удивительных людей надо писать, об истинной любви, такой, о которой многие люди, даже те, что претендуют на особую тонкость своих чувств, и мечтать не могут.

Кайти прожила после войны ещё десять лет, однако последние годы больше лежала в постели. Врачи как могли продляли её жизнь, но настоящего здоровья, прежнего блеска в глазах, прежнего удивительного её тела уже никто вернуть ей не мог. Пойгин садился у кровати жены, когда она лежала дома, и всё смотрел й смотрел на неё, а потом тихим голосом начинал свои говорения.

– Мы прошли с тобой по горам и долинам длинную тропу жизни. Но она ещё не настолько длинна, чтобы нам не идти дальше. Тебя ещё покинет немочь. Свет того самого солнца, которое я встречал на перевале, когда подлая росомаха с ликом Аляека ранила тебя, – этот свет не дал тебе умереть тогда, продлит твою жизнь и теперь. Пусть продлит солнечный свет твою жизнь. Пусть продлит до той поры, когда закончится и моя тропа жизни. Я вхожу своей тоской по тебе, своей тревогой за тебя в твою душу и разжигаю там костёр из солнца. Я сжигаю на этом костре твою немочь. Сжигаю всю, до золы. Я собираю в одну и в другую горсть золу и сыплю на ветер, идущий с моря. С моря, как тебе известно, никогда не приходит ничего скверного…

Умолкнув, Пойгин долго покачивался, сидя на шкуре умки, и только после этого с надеждой в глазах, в голосе, во всём своём облике спросил:

– Ты чувствуешь, как в тебе разгорается костёр из солнца и немочь превращается в золу?

– Чувствую, – едва слышно отвечала Кайти.

– Чувствуешь, как свежий ветер с моря опять молодит тебя и наполняет жизненной силой?

– Чувствую.

– Чувствуешь, как свет Элькэп-енэр проникает в тебя и дарит тебе уверенность, что ты скоро твёрдо встанешь на ноги?

– Чувствую. – Слабо шевельнув рукой, Кайти обвела медленным взглядом чистую, солнечную комнату. – Я так полюбила этот новый очаг. Только бы жить и жить… а вот пришла пора умирать…

Пойгин протестующе повёл рукой, как бы прогоняя неосторожно вымолвленные слова Кайти.

– Я не слышал, что ты сказала. Никто не слышал. Ветер с моря унёс твои слова, как золу, которую оставил костёр солнца, сжигая твою немочь.

– Я люблю ветер с моря. Я чувствую его. Мне стало легче дышать. – Кайти ещё раз оглядела комнату. – Наша дочь любит чистоту и опрятность. Она такая, как мы.

– Она такая, как ты. Совсем уже большая. Скоро и замуж.

– Я так и не узнаю, кто будет её мужем. Пойгин предостерегающе вскинул обе руки:

– Тише! Эти слова тоже унёс ветер с моря. Я их не слышал…

Кайти приподнялась на кровати, как-то прощально осмотрела стены, пол, потолок, остановила взгляд на окнах:

– Ты помнишь, я сидела на берегу моря на камне и смотрела, как строили наш дом… А ты помогал строить…

– Помню.

…Это была летняя пора. Дом привёз пароход. Когда его выгружали по частям, щит за щитом, Кайти ничего особенного не чувствовала, она даже не верила, что из этих огромных досок скоро на самом высоком месте Тынупа вырастет дом в четыре комнаты, с большими окнами, с крышей и трубой над нею. Но вот возникли стены, потом потолок. Кайти смотрела на возникновение дома как на рождение чуда, вслушивалась в русскую речь плотников с полярной станции, любовалась мужем и говорила себе, что уж теперь-то выздоровеет, радость излечит её.

Плескалось за спиной море, а на самом высоком месте Тынупа, где строили дом, стучали топоры, визжали пилы, смеялись и шутили люди. Пойгин, широко расставив ноги, смотрел с высоты на Кайти, махал ей рукой, приглашал подняться к нему, посмотреть на море, на тундру, на мир с высоты. Кайти робко подошла к дому, со страхом поднялась по лестнице. О, это диво просто, как высоко! Пожалуй, так было лишь там, на том перевале, когда Кайти и Пойгин забыли, что они беглецы, когда им казалось, что они самые счастливые люди. Это чувство Кайти переживала и сейчас. Она смотрела в море, провожая взглядом пароход, который привёз откуда-то издалека этот дом. Как удивительно пахнут опилки и щепки! Где-то далеко-далеко росли деревья, их спилили, сделали из них дом. Кто его делал?