Белый шаман - Николай Шундик

К своему изумлению, Кэргына обнаружила, что спирт отцу приносит Мэмэль. Однажды застала её сидящей на полу рядом с отцом. Убирая с лица распустившиеся волосы, она пьяно улыбалась и говорила:

– Я похитила твой амулет. Он у меня. Давно похитила.

Пойгин не слушал, о чём она говорит, по-прежнему пел надсаженным голосом. Кэргына с отвращением смотрела на Мэмэль. Заплакав, крикнула ей:

– Уходи! Разве ты не видишь, что у него от горя помрачился рассудок?

Мэмэль пьяно смеялась, шарила рукой, чтобы найти кружку со спиртом, опрокинула её. Спирт, источая резкий ядовитый запах, растекался по полу.

И тогда Кэргына схватила недопитую бутылку спирта, замахнулась на Мэмэль:

– Уходи!

Мэмэль прикрыла голову руками, в страхе отшатнулась. А Пойгин словно находился где-то далеко-далеко, не видел, что происходит рядом, тянул заунывно: «О-о-о-го-го-го. О-о-го-го-го-о-о-о».

Кэргына принялась поднимать Мэмэль на ноги и выталкивать её из дома.

– Уходи! Мать не любила тебя. Она терпеть тебя не могла. Не приходи больше никогда!

– Я похитила амулет… давно похитила, – твердила Мэмэль, безотчётно повинуясь Кэргыне.

Когда Мэмэль была выдворена, Пойгин на какое-то время вернулся в дом из своего далека, глянул на дочь осмысленным взглядом.

– Мне приснилось… ты сказала Мэмэль… что мать не любила её.

– Да, она её ненавидела!

– А ещё приснилось, что Мэмэль похитила мой амулет…

– Она рассудок твой похищает!

Пойгин долго тёр руками лоб.

– Надо завести волка. Да, да, я буду приручать волка.

– Делай что хочешь, только не пей. – Кэргына опять замахнулась бутылкой. – Вот выйду на улицу и разобью бутылку о лёд!

– Я сам… сам разобью. Помоги встать. Разобью… Только чтобы не видели люди.

– Оденься. Опять заболеешь.

– Я разобью бутылку… и заведу волка. Волк не любит пьяных. Волк не любит крикливых. Волк не любит суетливых. Волк любит… таких, каким был мой дед. Пойдём. Помоги мне…

Кэргына увела отца за дом, где торчали из снега валуны морского берега.

– Бей об этот камень.

Пойгин покрутил в руках бутылку, понюхал её и вдруг, едва не упав, ударил о камень.

– Всё. Не пускай ко мне Мэмэль. Кайти ненавидела её. Не пускай. Летом я поймаю волчонка. Только бы поскорее дожить до лета. Волк поможет мне…

Сложные были у Пойгина отношения с волками: он знал, как опасны они, когда нападают на оленей, иногда режут их куда больше, чем могут съесть. И, конечно же, Пойгина обуревала ярость, когда он видел такое. Но чаще добычей волка становился всё-таки олень обессиленный, больной, что можно было простить.

В тайны волчьего бытия Пойгина посвятил его дед. Уже тогда его, мальчишку, поразило многое в жизни волчьей стаи. Однажды он был потрясён, услышав, как волк скулил, сострадая своему раненому собрату. Волчий плач доносился по ветру в горный распадок, где затаились Пойгин с дедом. «Плачет, – скупо объяснил дед. – Когда плачет, у него вот такой голос. Запоминай».

Дед научил Пойгина подкрадываться к волчьему логову, к стае. Это очень непросто – подкрасться к волку так, чтобы можно было разглядеть, каков он, когда никого не боится. Главное у волка слух, меньше он чует носом и ещё меньше надеется на своё зрение.

Несколько раз за долгую жизнь Пойгин видел, как волки проводят свой кричмин – праздник. На кричмин собираются несколько семей. Здесь и матёрые, и молодые. Как ни странно, поначалу игривую возню начинают матёрые. Хватают друг друга за загривок, валяются, повизгивают, добродушно урчат. Двухлетки и однолетки сидят чуть в стороне, с почтением наблюдая за вознёй матёрых. Но вот успокоились матёрые. Молодые начинают сдержанно подступаться к ним. Выражая почтение и покорность, они припадают к земле, вытягивают шеи перед зубами матёрых. И даже тогда, когда чувствуют, что матёрый проявил благосклонность, по-прежнему остаются сдержанными.

Зато какую неудержимую возню затевают молодые, когда матёрые дают им на то своё благосклонное разрешение! Однако отчаянная потасовка никогда не доходит до драки, как это часто случается у собак. Да и взрослые волки дерутся только за самку, и здесь уже уступок не бывает. Только тогда, когда один из соперников признает себя побеждённым и откровенно подставляет шею под страшные клыки победителя, – только тогда битва прекращается. Победитель великодушно дарует побеждённому жизнь – пусть только уходит прочь от самки.

На кричмине волки чаще всего состязаются в прыжках в высоту. Пойгин с восхищением следил за этими состязаниями. Разбежится один и вдруг, будто стрела из лука, летит вверх. За ним второй, третий. Пойгин знал, как необходим волку такой прыжок. За короткое мгновение, когда волк поднимается круто вверх, он многое успевает разглядеть вокруг.

Случается, что именно на кричмине двухлетки, трёхлетки окончательно выбирают подругу и уходят из стаи. Но не по первому знакомству, нет. Сватаются чаще всего в однолетнем возрасте и ещё год или два выказывают друг другу свою нежность и преданность. И уж как они стараются показаться друг другу ловкими, быстрыми, чистоплотными!

Волк, который не сумел отстоять в смертельном поединке подругу, не прочь стать нянькой счастливой пары, которая обзавелась детьми. Он будет так же заботлив к волчатам, как и родители. Волк и волчица могут усыновить или удочерить сирот, и ничем они не будут отличаться в семье от родных волчат.

Уважал Пойгин волка и за его чистоплотность: у логова никогда не найдёшь отбросов, не то что у лисицы или песца, где у норы вперемешку с помётом можно увидеть и остатки крыльев птиц, и кости животных, и оленью шерсть.

Своего волчонка Пойгин выловил в начале июня. К этому времени выводки начинают подавать голос в утреннюю и вечернюю зори. Малы ещё, но голоса налаживают, приспосабливают друг к другу, чтобы не просто кричать, а именно выть. Пойгин умел подражать голосам всех зверей, ну а волчьему вою подражал в совершенстве. Таким уж уродился волк – не может не откликнуться на вой, часто не подозревая, что его выманивает человек. Да, случается, что бедой оборачивается для волка его безотчётное желание во что бы то ни стало откликнуться на вой собрата. К своему изумлению, он обнаруживает, что собрат оказывается двуногим, да ещё способным посылать громовую огненную смерть с далёкого расстояния.

Знал Пойгин и о другой странной особенности этого зверя. Волк, тот самый волк, который так заботлив и нежен к своим детям, никогда не защищает их от человека и даже от собак. С обречённым видом бродят волк и волчица невдалеке от логова, обнаруженного человеком, слышат, как волчата грызутся с собаками, и не могут ринуться на защиту выводка, только поднимают изредка морду и оповещают вселенную тоскливым воем, как тяжко им расставаться с детьми. Изумляло Пойгина и то, что волк убегает от собаки, если она преследует его. Но стоит собаке струсить и побежать от волка, он тут же настигнет её, и не будет ей пощады. Мчится волк наперерез собаке, если она гонится за лисицей, песцом или зайцем; но если пёс осмелится побежать за волком, тот уходит со всех ног. «И что же вы за странный такой народ, совсем непонятный», – размышлял Пойгин, вглядываясь в волчью жизнь.

Своего волчонка Пойгин сунул в мешок без особого труда, схватив его за загривок. Хотел перестрелять всех остальных (а их в логове оставалось ещё пятеро), но рука дрогнула. Ему казалось, что пойманный волчонок не может не запомнить, кто погубил его братьев и сестёр, и, конечно же, ни за что после этого не покорится человеку. Где-то неподалёку завывали мать и отец, обречённо дожидаясь страшного исхода. Собак с Пойгином не было. Он взвалил мешок с волчонком на спину, спустился к реке и поплыл к морю на лёгкой байдаре из моржовых шкур. Волчонок возился в мешке, скулил, а Пойгин его уговаривал: «Потерпи маленько, успокойся. Ты же сам видел, я не тронул твоих братьев и сестёр. Мать и отца тоже пощадил. Нам надо с тобой поладить».

Пока волчонок был мал, ладить с ним Пойгину было нетрудно. Он прежде всего приучил к нему собак. Детская доверчивость волчонка постепенно смирила собак с его присутствием, хотя поначалу их очень раздражал столь им знакомый ненавистный волчий дух. До второго месяца доверчив был волчонок и к человеку. С любопытством принюхивался к нему, играл, мягко покусывал руку. Но потом всё чаще и чаще волчонка, который уже носил кличку Линьлинь, начинала одолевать неясная тоска. Он метался по собачнику, сооружённому из досок и брезента, рыл по углам мёрзлую землю, порой принимался завывать, отчего шерсть на собаках становилась дыбом. Начал Линьлинь скалиться на собак, игры с ними его уже не забавляли. Но не столько озлоблялся Линьлинь, сколько впадал в обидчивость. Иногда он забивался в угол собачника и застывал в неподвижности. И такая обида светилась в его глазах, такая тоска, что Пойгин невольно приговаривал: «Ну, что ты, будто человек, плакать собрался. Ну, покажи волчьи клыки своим обидчикам, и они не посмеют трогать тебя».