Меридон - Филиппа Грегори

– Хорошо прошло, – прошептал он и вернулся за стол.

27

В тот вечер я рано отправилась в постель, отдернув на окнах тяжелые шторы. После многих лет, проведенных в фургоне, мне так нравилось, что у меня столько места и что вся комната – моя, и я могу смотреть на луну сквозь чистое, прозрачное стекло. Но я была неблагодарной глупой грязнулей. Как бы ни желала я стать госпожой, в ту ночь на душе у меня было скверно, и я тосковала по фургону, по шуму, по храпу, дыханию и сну других людей вокруг меня.

Я тосковала по теплому грязному запаху фургона. По всклокоченной голове па и грязным космам Займы. Я тосковала по похрюкиванию младенца. Я постаралась не думать о койке напротив, где всегда видела ее темную голову и медленную улыбку спросонья.

Роберт Гауер был ко мне по-своему добр. Он заплатил мне десять гиней и бесплатно содержал Море. Когда я упала с трапеции, он выхаживал меня в собственном доме, и я ни пенни не отдала ему за доктора из своего жалованья. Я думала о домике на главной улице Уарминстера, о фургоне с картиной и надписью с завитушками на боку и о том, как его останавливают на ночь, как догорает до угольев костер у подножки, а рядом стоит таз с водой, чтобы Роберт утром помылся. На боку фургона была девушка, похожая на меня, и мое имя. Старое имя. То, которым я никогда не буду зваться снова, оставив прежнюю жизнь.

Мне казалось, что моя жизнь – сплошные расставания. То, что я видела во сне: ребенка отдали чужим людям и она не слышала, как ее мать кричит ей вслед. Грубый торг, когда па продал нас и выгнал слишком быстро, чтобы мы успели передумать. Тот вечер, когда я взяла своего коня, и золото, и нитку с золотой застежкой и уехала прочь от Роберта Гауера, словно он был мне врагом.

Теперь я думала, что он, возможно, был хорошим другом, и я могла бы остаться там, а он помог бы мне справиться с горем. Здесь я не могла о ней заговорить, не могла позволить, чтобы кто-то заметил, что я горюю. Здесь мне приходилось запирать свое горе в холодном уголке сердца, чтобы никто не знал, не видел, что я холодна и стара, что я мертва внутри, как разбитая кукла.

Я прижалась лбом к холодному стеклу и выглянула наружу.

Небо было облачным, луна в третьей четверти, в дымке, ее лик был затенен лентами и клубами облаков. Моя комната выходила на восток, на лужайку позади дома и выгон. Я смотрела на горизонт, где виднелись на фоне неба купы сосен. Я хотела засыпать и просыпаться, глядя на этот вид, всю свою жизнь. Я была дома. И какой дурой я была, полагая, что это не приносит мне никакой радости!

Я отвернулась от окна и задернула занавески. Комната казалась мне слишком просторной, слишком полной отзвуков, и призраков, и тоски без холодного света луны, озарявшей слишком большую для меня кровать в слишком большой для меня спальне.

Вздохнув, я сняла свое дорогое платье и осторожно повесила его на стул. Оставшись в рубашке и нижней юбке, я завернулась в покрывало с кровати и легла на пол, на ковер, без подушки. Я знала, что сегодня – одна из тех ночей, когда я не смогу уснуть, если только не лягу на твердое и не проснусь замерзшей.

Иногда моя нынешняя жизнь была для меня слишком мягкой, я не могла вынести, что мне все так легко дается, а той, кому это было бы в радость, той, что с головой бросилась бы в расточительство, веселье, смех и проказы – я по-прежнему не могла произнести ее имя, – ее больше нет.

Будь я из тех, кто плачет, я бы плакала в ту ночь.

Но я была не такой. Я лежала на спине, плотно завернувшись в покрывало. Когда я проснулась среди ночи, лицо мое было влажным, а ковер под головой промок, словно все слезы этого дня и всех других дней выползли у меня из-под век, пока я спала. Я поднялась, затекшая и замерзшая, и скользнула под простыни. Было около трех ночи.

Я так хотела, чтобы умерла я, а не она!..

Я проснулась рано, посмотрела на холодный свет на белом потолке и сказала это. Сказала слова, которые были со мной всю жизнь, от которых я надеялась сбежать, придя сюда.

– Не здесь мое место, – сказала я.

Потом я тихо полежала какое-то время, слушая голос безысходного отчаяния внутри меня, говоривший, что я одна, что я одинока, что теперь мне нет места нигде, и никогда нигде не было, что его никогда не будет.

Я знала, что это правда.

Я по-прежнему жила как кочевая и была беспокойна, как дворовая кошка, которую заперли в доме.

Из кухни не доносился шум, не было слышно служанку, которая чистила очаги, было слишком рано даже для нее…

Я тихо прошла в гардеробную и поискала свои амазонки. Одна была в стирке, второй не было на месте. Накануне я порвала шов, и горничная леди Клары забрала платье, чтобы его зашить. Она принесла бы его назад к завтраку, но мне нужно было выйти сейчас. На дне платяного шкафа, убранная подальше, лежала моя прежняя одежда. Старые бриджи Джека, его сапоги, толстый жакет Роберта. Я вытащила их и быстро оделась. Только натянула хорошие сапоги для верховой езды, поскольку они сидели на мне куда удобнее, чем старые сапоги Джека.

Потом на цыпочках прошла к двери и, приоткрыв ее, прислушалась.

Я была права: никто и не пошевелился – было еще слишком рано.

Крадучись я спустилась по лестнице, и услышала, как часы в холле пробили четверть. Я посмотрела на них в бледном свете. Было только четверть пятого. Осторожно, как кобыла по льду, я прошла по черно-белым плитам пола в холле и вышла через обитую сукном дверь в кухню.

Все было чисто прибрано и тихо. В кухонном очаге горел красный глаз тлеющего уголька, на рабочем столе спала черная кошка.

Я открыла засов кухонной двери и вышла на холодный рассветный воздух. Жакет Роберта тепло и шершаво касался моей щеки. От него пахло прежней жизнью: трубочным табаком, жареным беконом, лошадиным потом и овсом.

Запахи моего детства, которое вовсе не было похоже на детство.

Море стоял в деннике, отвернувшись от двери, на нем был лишь недоуздок. Возле насоса лежала веревка – а мне больше ничего не было нужно, чтобы сесть на Море верхом. Я подошла к воротам и свистнула ему (леди никогда не свистят), он поднял голову, навострил уши и беспечно пошел ко мне, словно был рад видеть меня в старой, привычной одежде. Словно я собиралась вернуть его в прежнюю жизнь.

Я прикрепила веревку к его недоуздку и вывела его из маленькой белой калитки. Я и забыла, какой он высокий. Меня несколько месяцев подсаживали в седло, как ребенка или старую даму.

Я почти забыла, как заскакивать.

Я сказала: «Стой», – и обнаружила, что не растеряла мастерства.

Одним точным прыжком я оказалась у него на спине, и он выставил уши, почуяв, что я сижу по-мужски, как всегда сидела, пока мы не приехали сюда. Я легонько тронула его теплые бока обеими ногами, и он мягко пошел по аллее к старой дороге, ведущей через лес в Широкий Дол.