Да будем мы прощены - Э. М. Хоумс

– На слоне катался?

– Нет.

– Прыгал на банджи с обрыва?

– Нет.

– А что делал?

– В футбол играл.

– Ну, молодец! – отвечает таможенник, улыбается, показывая табачные крошки между зубами, отдает нам паспорта, а детям каждому по карамельке – как раз такого размера, чтобы можно было подавиться. Я их незамедлительно конфискую.

Наше прибытие в Нью-Йорк задерживается из-за грозы. Мы кружим над аэропортом несколько часов (или так кажется), потом садимся в Бостоне на дозаправку и возвращаемся в Кеннеди. Собакогулятелю я сообщаю эсэмэской из Логана, что мы задерживаемся. Он рапортует с какой-то странной бодростью:

«Мы готовы, ждем не дождемся, рвемся приветствовать».

Что-то в его тоне мне не нравится.

«Все в порядке?» – спрашиваю я.

«Тип-топ», – отвечает он.

Ох, не надо бы.

Приземлившись в Нью-Йорке, я чувствую откровенное облегчение, что мы снова на земле «Метрополитен» и «Янки», насыщенного трафика и шероховатого народа.

Таможня Соединенных Штатов в лице своего служащего просит меня открыть чемодан.

– Где ваша одежда? – спрашивает таможенник.

– Подарил, – отвечаю я.

– Открываете торговлю? – спрашивает он, глядя на закупленные товары.

– Нет. Возил детей в поездку, и вот это они накупили. Места для одежды не было.

– Почему не приобрели другой чемодан?

– Не хотел возиться с двумя чемоданами.

– Хотите подержать моих деток? – спрашивает Эшли.

– Вы знаете, что одежду, которую мы кладем в ящики для пожертвований на церковных парковках, в Южной Африке продают? – спрашивает Нейт. – Вы думаете, что отдаете одежду нуждающимся своей страны, а ее продают беднякам ради выгоды.

– Похоже, поездка была образовательная, – говорит таможенник, закрывая мой чемодан и пододвигая его мне, чтобы я застегнул «молнию».

– Исследовательская экспедиция, – говорит Эшли.

– А меня чуть не обрезали, – сообщает Рикардо. – Я все равно хочу, а он говорит – нет.

И показывает на меня, как на главного злодея.

– Избыточная информация, – говорит таможенник, штампуя наши паспорта и показывая нам, чтобы проходили.

– А что значит «избыточная информация»? – спрашивает Рикардо.

– Это значит, что о некоторых вещах не надо орать на весь свет, – отвечает ему Нейт.

Мы выходим из здания, на нас обрушивается жара. Переход от бескислородной прохлады самолета к сковородке тротуара слишком резок, мы сразу же становимся липкими, нам жарко.

– Опаздываете, – говорит нам какой-то мятый тип, держащий плакат, где гелевой ручкой накорябано «Сильвер».

– Из-за погоды. И еще надо было сесть заправиться, – отвечаю я.

Ватная поездка на большой черной машине создает у меня неприятное ощущение, будто мы плывем, отделенные от реальности. Мне не хватает ухабистой езды старого «лендровера» с самодельными детскими ограничениями привязных ремней, похожего на собранный на заднем дворе ракетоносец.

Мы подъезжаем к дому. Розовые кусты перед входной дверью в полном цвету – густо-красном, кровавом. Перед домом раскинулась ползучая роза «Белый рассвет», обернувшаяся вокруг окон. Эшли срывает розовый цветок и подносит мне к носу.

– «Абрахам Дерби», – говорит она. – Из них духи делают.

Я глубоко вдыхаю аромат, он заполняет легкие, я еще раз вдыхаю, уже не так сильно.

– Приятно.

Рикардо настаивает, чтобы мы подошли к двери и позвонили в звонок. Тесси заходится лаем.

Дверь открывает Черил. Она улыбается.

Трудно описать, но все, чего я опасался, тут же осыпается, как шелуха. Кажется, у меня никогда еще не было такого ощущения. Так исчезает пелена тьмы, так выходит из-за туч солнце – так же естественно и так же неуловимо.

Внутри воздушные шары, яркие вымпелы и огромный шоколадный торт с бело-голубой надписью: «Поздравляем с БМ!»

Торжественной линейкой выстроились Черил, София, Сесили, собакогулятель с сестрой, Мадлен и Сай, Тесси и кошки и еще несколько человек, которых я впервые вижу.

– Дом совсем по-другому выглядит, – говорю я в приятном удивлении.

– Еще бы, – отвечает Черил. – Мы тут тебе ремонт сделали – покрасили кухню, гостиную и столовую, переставили мебель, прикупили кресел, удобных для Мадлен и Сая.

Я иду за Черил по дому, в изумлении прикрывая рот рукой, и только повторяю:

– Поверить не могу. Просто поверить не могу.

– Физиономия твоя сейчас миллион стоит, – говорит Черил.

Вчера, в Дурбане, я с ужасом думал о возвращении домой, в ту же самую борозду, но это – это невероятно, это возвращение в дом родной. Впервые за все время я – часть какой-то общности. Я стою, слезы подступают, и я беру большой стакан оранжевой газировки.

– Сердце мое переполнено.

Пицца, газировка, торт – сладкий до судороги в зубах и густо-американский, я никак не могу от него оторваться. Отрезаю и съедаю ломоть за ломтем, пока не наступает сахарная эйфория. Ее я обрываю чашкой кофе, и начинается дрожь и головокружение.

– А нас захватывали в заложники! – рассказывает всем Рикардо. – Какой-то сумасшедший нас столкнул с дороги.

– Эшли и Рикардо нас спасли. Они притворились, что куклы – это дети и их ранили, – говорит Нейт.

– Как ты до этого додумалась? – спрашивает Черил.

– В школе нас учили, – отвечает Эшли.

– Чему учили? – не понимаю я.

– На занятиях в спортзале был курс самообороны. Нас учили бить в глаза или между ног, а если подойдет кто-нибудь, кто хочет посадить тебя в машину или как-то еще обидеть, надо строить из себя сумасшедшего. Или закатиться под стоящую машину. Нас учили, что преступник не захочет становиться на колени и тебя из-под машины вытаскивать. А от сумасшедших преступники нервничают. Я когда была меньше, всегда придумывала, что бы я сделала.

– Блестяще! – говорит Мадлен.

Ужасно, вторит ей моя мысль.

Завариваю чай, который дал мне с собой Лондисизве. Он на вкус – как земля Южной Африки, ее почва, ее воздух. Болтаю пакетом в чашке и готов поклясться, что вижу синее, зеленое и фиолетовое, будто в ней плавает эрзац-радуга.

Позже я случайно слышу разговор Черил с Нейтом.

– То, что случилось с твоей мамой, с каждым могло случиться, – говорит она.

– Сомневаюсь, – отвечает он недоверчиво.

– Можешь мне поверить, – говорит она. – Я дольше тебя на свете живу.

– Ты серьезно думаешь, что с каждым? – спрашиваю я у Черил, когда все уходят и мы с ней сидим в кухне, пытаясь сообразить, что теперь в каком ящике.

– Серьезно.

– Не очень представляю, как мне это понимать…

– А тут не в тебе дело – в человеческом поведении. Знаешь, как бывает по телевизору: сюжет о том, что какая-нибудь женщина убила себя и своих детей и как все потрясены бывают по этому поводу?

– Бывает, – киваю я.

– А потрясать должно другое, – продолжает Черил. – Что такое не происходит чаще. Что каждая говорит, как полюбила своего ребенка сразу, как он родился, и никто не скажет честно, как это тяжело и трудно. Так что удивляет ли меня, что какая-то дама утопила своих детей и застрелилась сама? Нет. Да, это печально. Жаль, что люди не заметили ее страданий и борьбы, жаль, что она не могла попросить помощи. Потрясает меня здесь, насколько мы одиноки. – Она замолкает и внимательно смотрит на меня: – Ты с виду изменился.

У меня отрыжка пиццей, тортом, оранжадом и чаем Лондисизве. Странно, что при этом сине-зеленый дым не валит изо рта.

– Я по тебе скучала, – говорит Черил. – Понимаешь, мы очень о многом просто не говорим, все секс да секс, но я смотрю на тебя и вижу: ты прошел большой путь.

– Какой?

– Ты теперь человек.

– А раньше кто я был?

– Бревно, – отвечает она.

Я отдаю ей подарок, который для нее привез: старый деревянный фаллос.

– Дилдо? – удивляется она.

– В Африке это важный символ.

– Он мне должен напоминать о тебе?

– Не обязательно.

– Дети видели, как ты его покупал?

– Не-а.

Я лежу на диване, Тесси у ног, положив мне морду на бедро, одна кошка у меня за спиной, другая на шее. Проваливаясь в сон, я думаю, как просыпается и спешит к завтраку вся деревня…

Несколько дней мы еще держимся в зоне «ни здесь, ни там», в декомпрессии, в адаптации. Дети едят, пьют и смотрят телевизор.

Для меня это период реорганизации, осознания, что необязательно все должно быть как до сих пор. Мне не хочется терять той открытости, ощущения широких возможностей, которое возникло у меня в поездке. Для Эшли, Нейта и Рикардо мир уже никогда не будет таким, как был, и то же во многом верно для Мадлен и Сая. Я впервые понимаю, что если желаешь перемен, то надо идти на риск, на свободное падение, на неудачу, а еще – что надо покончить с прошлым. Для меня это значит дописать свою книгу. А что потом? Снова в школу, изучать религию, зулусскую культуру, литературу? Стать пригородным риелтором? Вопрос не куда время девать, а как распорядиться жизнью. Жизнь как валюта – где ее тратить? Каков наилучший курс? Я ограничен лишь тем, что могу намечтать и чем разрешу себе рисковать, и самим фактом существования детей определяется, что не могу я в поисках себя спрыгнуть с глобуса. Бессмысленным кажется просто жить, чтобы жить, если нет какой-то большей идеи, какого-то ощущения, что улучшаешь жизнь других.