Да будем мы прощены - Э. М. Хоумс

Нейт и Рикардо при каждой возможности пересказывают, как нас захватывали, и каждый раз развивают тему: что происходило, что они подумали и что они стали бы делать, если бы эти бандиты «что-нибудь попытались». Рикардо стал бы подбирать камни и в них кидать. Нейт бы их «отключил», пользуясь боевыми искусствами, которым его научили. Когда меня спрашивают, я говорю, что попробовал бы договориться – уговорить их оставить это дело, – и меня бы ограничивала лишь неспособность говорить на их языке. При каждом пересказе у ребят появляются новые подробности. Так для них раскрывается событие, приходит осознание, что это, черт побери, было по-настоящему страшно, что нас могли убить, похитить, угрожать увечьем, а мы очень мало что могли бы сделать. Пересказ истории проясняет, насколько мы на самом-то деле были бессильны. А еще меня беспокоит, что, когда они пересказывают, Эшли молчит. Она в каком-то смысле была уязвимее нас всех: она – девочка, она – ребенок, приз и героиня. Мальчики ничего не говорят об этой стороне дела, но я о ней думаю и много думаю. Наверное, Эшли тоже – потому она и стала вопить на обочине. Потому-то и включилось усвоенное на уроках выживания.

Африка одновременно и очень далеко, и постоянно здесь, как экран театра теней, за которым я двигаюсь.

Постоянно пью чай Лондисизве, и он, кажется, помогает.

Я готовлю, мою, убираю и собираю огромные сумки с месячными запасами простыней, наволочек, спрея от насекомых, марок и бумаги, рубашек, шортов и купальных костюмов, испытывая при этом кризис личности – для которого я слишком стар – на фоне волны жара и троих детей, которые в этот уик-энд уезжают в лагерь. Мы с Эшли обсуждаем вопросы «отношений» вдали от дома и подтверждаем, что не должно быть никаких обменов физическими приятностями между детьми и взрослыми – и ей не следует иметь физических контактов ни с кем, кто старше трех лет, и все ее действия должны быть ограничены «мягкими искусствами» – термин, созданный мной для данного случая. С Рикардо мы пересмотрели план, который я составил с коллегой доктора Таттла, чтобы постепенно снять Рикардо с медикаментов, и много пунктов добавили. С Нейтом прошлись по его летнему чтению и дополнительным проектам.

За ужином Сай вздымает стебель брокколи, как дерево, и спрашивает:

– Это что? Вечнозеленое дерево? Клен? Не могу определить, а потому и есть не могу.

– Брокколи, – подсказывает Эшли. – Не дерево, овощ такой.

– А, ну-ну, – отвечает Сай.

– Рискни попробуй, – подначивает Рикардо, и Сай пробует.

– А, ну-ну, – говорит он. – Забыл, я же знаю: это брокколи. Его Мадлен делала с таким отличным соусом!

Я спрашиваю Мадлен, не против ли она, что я отклонился от ее рецепта.

– Вот ни капельки, – отвечает она. – Никогда в рот не могла взять этого дерьма, я для ребенка готовила.

В третью субботу июля Эшли уезжает в лагерь на месяц. В воскресенье мы все везем мальчиков к автобусу, стоящему на церковной парковке – той самой, где Аманда нашла в мусорном баке бумажник Хизер Райан. Я вижу этот бак в углу, но ничего не говорю – тут некому говорить. Тетка Рикардо Кристина тоже приезжает проводить – она приготовила ему с собой в автобус гигантский завтрак.

– Ты его используй, чтобы подружиться с ребятами. Делись, – шепчу я, отсылая Рикардо.

По дороге домой мы заезжаем в питомник и набиваем багажник растениями – несколько новых роз, петунии, герань, помидоры-черри, кабачки и редиска, потому что Сай говорит, что всегда хотел быть фермером. Остаток дня мы проводим во дворе.

– Скучаешь по Аманде? – спрашиваю я у Мадлен.

– С детьми сложно, – отвечает она. – У тебя свои идеи, а у них свои. Очень многого мы друг о друге не знаем.

Мы сажаем розовый куст от имени Аманды, и впоследствии я замечаю, что Мадлен часто с ним разговаривает.

Как-то днем, когда Сай дремлет, она мне рассказывает, что была у нее подруга, «очень красивая соседка, у которой муж тоже допоздна работал в городе. Она была изобретательна во многих смыслах, которые Саю и в голову…»

Мадлен обрывает речь, и я задумываюсь, были они любовницами или все-таки просто подругами.

Перед ужином мы слегка выпиваем. На ужин жаренный на гриле сыр и летний гаспаччо, о котором Сай говорит, что этот суп хочет стать «Кровавой Мэри», когда созреет.

В доме невероятно тихо, странно-гулко.

– Тишина уши рвет, – говорит Сай.

И мы с ним согласны. Слишком тихо.

Ночью я натыкаюсь на Мадлен. Она сидит в кресле-качалке, задрав рубашку и вывалив морщинистую грудь, а у этой груди – один из младенцев Эшли. Она так спокойна, в таком мире с собой, что я ничего не делаю, только накрываю ее одеялом с дивана.

– Она еще не разучилась, – говорит Сай.

– Долго их не будет? – спрашивает Мадлен, поглаживая младенца.

– Месяц, – отвечаю я.

В понедельник утром сестра собакогулятеля приходит посидеть днем с Саем и Мадлен, а я возвращаюсь в город на работу.

На летнее время в дресс-коде юридической фирмы сделаны послабления: джинсы, сирсакеровые костюмы – и люди в рубашках с короткими рукавами больше похожи на бухгалтеров с футлярами для авторучек, чем на цвет юридической мысли.

Рассказы в приличном виде. Чинь Лан работала усердно: все затранскрибированы, отредактированы и вычитаны. Я еще раз их просматриваю, вношу несколько мелких изменений и до перерыва возвращаю Чинь Лан для окончательной отделки. Помня свой последний разговор с Джулией Никсон Эйзенхауэр, я звоню ей и снова предлагаю представить рассказы в печать. В тот же день принимается решение послать их от имени фирмы в пять или шесть мест одновременно. Учитывая медлительность, с которой вообще все происходит, и сперва горячий, потом холодный ответ на предложение представить в печать, я удивлен, как быстро идея набирает ход.

Один из партнеров составил черновик письма, сообщающего о совершенно неожиданном повороте в сфере никсоноведения: о литературных рассказах, написанных РМН, которые собрал и обработал известный никсоновед Гарольд Сильвер. Миссис Эйзенхауэр утверждает проект письма и в тот же день уезжает с курьером.

Позднее, вечером, у меня звонит телефон.

– С вами говорит Дэвид Ремник из «Нью-Йоркера».

Я молчу, ожидая какого-то продолжения. Вроде записанного объявления: «Мы звоним вам, чтобы предложить невероятно выгодные условия подписки…»

– Надеюсь, я не помешал? – спрашивает он.

Я уношу телефон в другую комнату, оставляя Мадлен и Сая перед телевизором.

– Я знал вашего брата, – говорит Ремник. – Не слишком близко, но знакомы были.

– Не подумал об этом, – отвечаю я.

– Ну так слушайте. Мы очень заинтересованы в этом рассказе, но, прежде чем продолжить, я должен быть уверен, что он подлинный.

– Насколько мне известно, так и есть.

Я объясняю, как возник контакт с родственниками Никсона и откуда взялись коробки.

– Сколько рассказов написал Никсон? – спрашивает Ремник.

– Примерно тринадцать, – отвечаю я и вдруг начинаю сомневаться: не нарушил ли я соглашение о конфиденциальности?

– Вы меня слышите?

– Да, – говорю я. – Но мне, пожалуй, пора.

– Как бы вы охарактеризовали другие рассказы? – спрашивает Ремник. – Личное, политическое, похожее по тону на то, что мы получили? И это действительно вымысел?

Я отвечаю как можно более сдержанно. Когда разговор заканчивается, чувствую себя выпотрошенным, но восхищаюсь техникой Ремника. Звоню миссис Эйзенхауэр домой. Представляю, как она сидит на диване в старомодной строгой гостиной – полинявший памятник иной эпохи.

– Она сейчас не может подойти. Что-нибудь ей передать?

– Да. Я хотел ей сообщить, что мне звонили из газеты.

Через двадцать минут миссис Эйзенхауэр перезванивает.

– Надеюсь, вы отнесетесь с пониманием, – говорит она. – Мы решили отозвать рассказ. Реакция была слишком бурной, нам хотелось бы отступить и тщательнее продумать то, что мы делаем.

– Это как-то связано с качеством моей работы?

Я не мог не задать этого вопроса.

– Нет, – отвечает она. – Сначала я удивилась объему вашей правки, но потом присмотрелась и сравнила вашу версию с исходной, более длинной. Ваша работа выше всяческих похвал. Тут дело семейное. Мы не уверены, что роль автора художественных произведений совместима с брэндом «Никсон». – Долгая пауза. – Как вы сами можете понять, раньше я не думала о концепции нашего брэнда. Речь шла о демократах и республиканцах, красных и синих. В связи с этой переменой мы хотим взять время на обдумывание, и если вернемся снова к этому вопросу, вы будете первым, кто об этом узнает. Спасибо за ваш энтузиазм – я знаю ваше неравнодушие к моему отцу.

Я чуть нажимаю, думая, что это может быть мой последний шанс узнать хоть что-то еще:

– Как вы знаете, я над книгой о вашем отце работаю много лет. Мне очень интересно: вы чувствовали в нем изменения со временем? Случалось вам открывать в нем что-то, от чего становилось неуютно?