Кавказская война. - Ростислав Фадеев

Ни ясные как день политические потребности, ни самые законные влечения народного чувства еще не исчерпывают всех побуждений современного русского поколения ко внешней деятельности; Россия не может устроить благополучно даже свои внутренние дела, оставаясь под впечатлением восточной войны, не изглаженным другим, благоприятнейшим настроением. Забота о домашнем преуспеянии наполовину развлекается у нас заботой об обширных окраинах, в которых никакой прочный успех невозможен, пока там существует уверенность, выводимая из результата последней войны, что сочувственная им часть Европы может одолеть нас и возвратить им в один день все утраченное. Люди могут склониться без задней мысли пред необходимостью тогда только, когда они потеряли всякую надежду устоять на своем. Трудно срастить с собой края, в которых почти каждая пробуждающаяся мысль переходит если не прямо в неприязненный, то все-таки не в сочувственный стан (мы говорим не об одних поляках), и трудно также не допустить ее до такого перехода, пока надежда на другой оборот дел живет еще у всякого семейного очага. В 1812 году, когда император Александр приехал в Вильну вслед за бегущим Наполеоном, он мог сделать из Польши, даже нравственно, все что хотел, потому, что она ни на что больше не надеялась. Со времени восточной войны на всех пределах наших, заселенных не русским племенем, стало выражаться совсем другое настроение. Довольно трудно ладить с людьми, которые почерпают новую надежду в каждом заграничном замешательстве, для которых самая положительная воля правительства, поддерживаемая всей нацией, не кажется еще приговором судьбы, вследствие убеждения, что эта нация не устоит против сил их друзей, истинных или предполагаемых. Даже в местностях не враждебных, а только чуждых нам, не согретых поэтому русским чувством, являются самые дикие, пока еще не опасные, но все-таки вредные мечтания, по поводу этой мнимой несостоятельности России перед Европой. При каждом значительном европейском событии ребяческая фраза «как скажет Наполеон, так и будет», самые невозможные мечтания о перемене участи получают там ценность ходячей монеты. Что за дело до того, что мы знаем нелепость всех этих надежд и мечтаний, когда они, заинтересованные, не знают того и увлекаются понятиями, внушенными в одной местности страстью, в другой безграмотностью, но исходящими из одного источника, — из того, что после восточной войны они не считают Россию достаточно сильной и ждут всего возможного в будущем. Легко ли вести в должном направлении людей, которые умышленно упираются на каждом шагу вследствие своих ложных мечтаний? Наши окраины, как бочки Данаид, будут бесплодно поглощать величайшие жертвы правительства и общества, пока решительные события не уверят их в том, что они окончательно и без апелляции к судьбе наши. Первая удачная война изменит коренным образом нынешние отношения. Тогда четверть усилий окажет больше действия, чем совокупность их оказывает теперь.

Торжество в справедливой войне доставляет победителю не одни только вещественные выгоды; последствий ее нельзя исчислить с карандашом в руке, вычитая издержки из ценности приобретений. В настоящем положении света, когда международная справедливость еще ничего не значит без поддержки оружием, готовность великого народа идти на борьбу за свои убеждения, напряжение воли и уверенность в себе, которые он выносит из борьбы, удесятеряют его духовные силы, а в этих силах источник всякого народного процветания, даже часто вещественного. Вся история свидетельствует об этом. Голландия после войны испанской, Франция после войны республики, Пруссия после войны за независимость — всех таких примеров не перечислишь — становились сейчас же гораздо деятельнее, предприимчивее, богаче, в несколько лет не только покрывали жертвы предшествующих годов, но удваивали народный капитал. Понятно почему, — народ тот же человек, а сила человека заключается в нем самом, в степени его душевного напряжения, которое надобно только пробудить. Вопреки ходячим понятиям жертвы, вынуждаемые великой войной, если только эта война ведется за сознаваемое народом право, всегда оказываются даже в экономическом отношении не растратой, а зернами будущей жатвы (тут, разумеется, идет дело не о мексиканских экспедициях Наполеона)[111]. Такой вывод не согласен, может быть, с теорией несуществующего отвлеченного человека, но он прямо истекает из природы человека действительного, жизнь которого слагается из мнений, верований и впечатлений. Так же точно, когда дело идет о соперничестве между европейскими народами (т. е. племенами одинаково энергическими), задетыми за живое, то здесь надо подводить итоги не рублям, а чувствам; Франция победила Европу в то время, когда французские ассигнации имели ценность оберточной бумаги[112].

Всякому известно историческое заключение, столько раз высказанное: до сих пор нам некогда было заняться исключительно своим внутренним развитием; все силы выходили у нас на создание государства. Но, очевидно, это некогда продолжается и доднесь. Сознание нашей исторической личности складывалось постепенно, и только перед нынешним поколением обозначился ясно последний ряд вопросов, заключающих наше государственное дело. Россия должна покончить с ними, чтобы наконец опочить от трудов и, не тревожась будущим, развивать свои народные начала, создавать русское просвещение; иначе эти вопросы сами напомнят о себе и тяжко будут развлекать нас, может быть, еще целое столетие.

Мы не развивали взгляды, высказанные в этой главе, мы только указали их: иначе пришлось бы написать целое сочинение. Мы хотели не доказывать, но пояснить перед читателями свое убеждение, состоящее в том, что все интересы и все чувства современной России положительно указывают предлежащий ей путь. Самые сильные союзы, какие только могут сложиться для противодействия законным стремлениям нашего отечества, вовсе не так состоятельны, как это может показаться с первого взгляда. Лишь продолжительное бездействие наше может дать время возникнуть действительно страшному союзу. Инициатива со стороны России встретила бы, конечно, сильное противодействие, но далеко не единодушное, не народное, не возбуждающее страстей массы, — противодействие, в которое ни одна нация не положит своего сердца. Страсти будут возбуждены только в больших космополитических партиях — клерикальной или демократической, — смотря по нашим действиям, может быть, в обеих вместе. Народы останутся равнодушными. Двадцать лет тому назад европейское политическое здание скреплялось еще привычкой; многие люди чистосердечно тревожились, когда видели, что какая-либо переделка угрожает положению вещей, с которым они свыклись; удивительные перевороты последнего времени разрушили и эту привычку. Можно сказать положительно, что в настоящее время европейское общественное мнение смущается гораздо более неопределенностью положения, предшествующего кризису, ожиданием каких-либо событий, чем самыми этими событиями, когда они уже разыгрались; оно сейчас же свыкается с каждым совершившимся фактом, как будто он установлен испокон века. Все былые политические идеи и отношения до такой степени рассыпались прахом, что теперь нет ни одного правительства (кроме английского, и то не надолго), которое держалось бы сколько-нибудь преданий внешней государственной политики: существуют только интересы дня, а потому всякие сочетания, самые внезапные союзы, содействия и противодействия стали возможными. Даже тот смутный порядок отношений, какой мы видим в текущую минуту, поддерживается только жизнью или присутствием удел нескольких лиц. Очевидно, в таком положении вещей, для государства, непоколебимого на своих основаниях и ясно сознающего свои цели, вся сила заключается в настойчивости и инициативе. Если все отношения беспрерывно меняются кругом, — тот, кто не изменяет своих видов, постоянно направляет события в своем смысле, стремится без колебания к одной цели, непременно дождется благоприятной обстановки; несбыточное вчера становится сбыточным завтра.

Конечно, из числа вопросов, лежащих у нас на сердце, нет ни одного, к разрешению которого можно было бы приступить без достаточной силы; но зато, располагая такой силой, нет ни одного вопроса также, который мог бы вызвать общее сопротивление. С каждым европейским государством отдельно у нас есть пункты несогласимые, разрешаемые только войной; но эти же пункты могут быть миролюбиво улажены с другим, лежащим рядом, государством. На свете только два соперника, с которыми нам нельзя сойтись ни в чем: венгерская Австрия и Турция. Зато от нас зависит иметь прочного друга, с которым можно идти рука об руку во всех определившихся до сих пор, принимаемых к сердцу с обеих сторон, интересах — Америку. Судьба, очевидно, сближает нас; несмотря на разность наружных форм, в обеих нациях существуют побуждения к глубочайшему сочувствию, взаимные интересы, их и наши, разрешаются одними и теми же политическими сочетаниями. Здесь не место распространяться о великой идее американского союза. Нельзя сказать, чтобы русское общество поняло все ее значение; но оно сделало еще лучше — оно приняло ее к сердцу[113]. За исключением двух соседей, с которыми нельзя сойтись, и одного друга, с которым не должно ни в чем расходиться, наши отношения ко всем прочим случайны и зависят более или менее от нас самих. Стало быть, для каждого вопроса можно уловить минуту благоприятного политического оборота дел; разумеется, при неуклонном направлении, в котором не может удержаться наиболее последовательное правительство, если само общество не проникнуто сознанием национальных целей.