Собрание сочинений в 12 томах. Том 3 - Марк Твен

— Н-ну, раз уж вы меня приперли к стене… не знаю, может быть, я его и взял бы, но какое же это воровство?

— То есть как? Ты меня просто поражаешь! Что же тогда называется воровством?

— Когда присваивают чужое имущество.

— Имущество! Непонятно ты разговариваешь. Как по-твоему, что стоит этот сундук?

— А он в хорошем состоянии?

— В превосходном. Только волос немного повытерся, а так он совсем крепкий.

— И нигде не протекает?

— Протекает? Что ты хочешь сказать? Ты же не собираешься носить в нем воду?

— Ну а… а вещи не вываливаются из него, когда… когда он стоит на месте?

— Черт побери, Вашингтон, да ты надо мной смеешься! Что на тебя сегодня нашло, не понимаю? Очень странно ты себя ведешь. Что с тобой, скажи на милость?

— Сейчас все объясню, старый друг. Я почти счастлив. Да, счастлив. Я совсем не потому так быстро собрался и хочу ехать с вами, что пришла телеграмма от Клая. Я получил письмо от Луизы.

— Вот это хорошо! А что она пишет?

— Чтобы я скорей возвращался. Ее отец наконец-то дал согласие.

— Поздравляю, сынок! Руку! На всякую улицу приходит праздник, или как, бишь, там говорит пословица. Благодарение богу, Бирайя Селлерс еще увидит тебя счастливым человеком!

— Будем надеяться. Генерал Босуэл почти разорен. Когда строили железную дорогу до Хоукая, он пострадал не меньше других. Теперь он уже не так возражает против зятя-бедняка.

— То есть как это бедняка? Да ведь земля в Теннесси…

— Забудьте про землю в Теннесси, полковник. Я на ней поставил крест окончательно и бесповоротно.

— Да нет же! Неужели ты хочешь сказать…

— Много лет тому назад мой отец купил эту землю, желая оставить ее как благословение своим детям, и она…

— Ну конечно! Сай Хокинс мне говорил…

— …и она оказалась проклятием всей его жизни, и никогда никто не оставлял в наследство своим детям более тяжкого проклятия…

— Надо признать, тут есть доля правды…

— Проклятие пало на меня, когда я был еще ребенком, и преследовало меня всю жизнь, каждый час, вплоть до нынешнего дня…

— О господи, а ведь верно! Сколько раз моя жена говорила…

— Я рос в уверенности, что нас ждет богатство, и никогда не пытался трудом зарабатывать свой хлеб.

— И это верно… но ведь ты…

— Годами я гонялся за богатством, как дети гоняются за бабочкой. Все мы давно жили бы в достатке, все эти ужасные годы мы были бы счастливы, если бы с самого начала поняли, что мы бедны, и стали работать, и трудились бы упорно, в поте лица, собственными руками создавая свое счастье.

— Да, да, правда! Видит бог, сотни раз я повторял Саю Хокинсу…

— А вместо этого мы страдали и мучились хуже, чем грешники в аду! Я любил отца, я чту его память и не сомневаюсь в его добрых намерениях, но мне горько, что он так ошибался: желая осчастливить своих детей, он избрал неверный путь. Теперь я начну жизнь сначала. Хорошая, добросовестная, честная работа — вот с чего я начну и чем кончу! Уж я-то своим детям не оставлю в наследство никакой земли в Теннесси!

— Слова, достойные мужчины, сэр, достойные настоящего мужчины! Руку, сынок! И помни, если тебе понадобится совет Бирайи Селлерса, он всегда к твоим услугам. Я тоже намерен начать все сначала!

— Вот как?

— Да, сэр. Я повидал достаточно, чтоб понять, в чем моя ошибка. Адвокатура — вот мое призвание. Завтра же принимаюсь изучать право. Батюшки мои, что за человек этот Брэм! Замечательный человек, сэр! Вот это голова! А как держится! Но от меня не укрылось, что он мне завидовал. Меткие удары, которые я нанес в своей речи к присяжным…

— В какой речи? Вы же просто были свидетелем.

— Да, для профанов, конечно, — профаны видели во мне только свидетеля. Но я-то знал, когда я просто даю кое-какие сведения, а когда хитро и обдуманно наношу удар суду. И уж поверь, они тоже это знали, мои доводы были неотразимы, и они всякий раз им поддавались! И Брэм тоже это понимал. Я улучил минуту и без шуму напомнил ему, что моя речь принесла свои плоды, и он шепнул мне на ухо: «Вы выиграли дело, полковник, это ваша заслуга, сэр; но ради меня — ни слова об этом!» А потом говорит: «Вот что я вам скажу, полковник Селлерс, вам надо заняться адвокатурой, сэр, это ваша стихия». И твой покорный слуга теперь займется адвокатурой. Это же золотое дно, просто золотое дно! У меня будет практика в Хоукае, потом в Джефферсоне, потом в Сент-Луисе, потом в Нью-Йорке! В столице всего западного мира! Взбираемся все выше, выше и достигаем кресла в Верховном суде. Бирайя Селлерс — председатель Верховного суда Соединенных Штатов, сэр! Человек с положением на веки веков! Вот как примерно я себе представляю будущее, сэр, — и это ясно, как день, как ясное солнышко!

Вашингтон почти не слушал. При первом же намеке на процесс Лоры лицо у него опять стало унылое, и он глубоко задумался, стоя у окна и устремив куда-то в пространство невидящий взгляд.

В дверь постучали, почтальон подал письмо. Оно было из Обэдстауна, Восточный Теннесси, и адресовано Вашингтону Хокинсу. Вашингтон вскрыл конверт. В немногих строках его уведомляли, что ему следует уплатить за текущий год налог на семьдесят пять тысяч акров земельных угодий, принадлежавших покойному Сайласу Хокинсу в Теннесси; деньги должны быть внесены не позднее чем через два месяца, в противном случае, как предусмотрено законом, земля будет продана с аукциона в уплату налога. К уведомлению был приложен счет на сто восемьдесят долларов — за землю в Теннесси не удалось бы, пожалуй, выручить и половины этой суммы.

Вашингтон стоял в нерешимости. Самые противоречивые мысли мелькали, сменяя одна другую. По старой привычке, хотелось еще немного дольше сохранить за собою эту землю, не упускать ее, в последний раз попытать счастья. Как в лихорадке, он метался по комнате, раздираемый сомнениями. Потом остановился, вынул бумажник и пересчитал деньги. Двести тридцать долларов — вот и все, больше у него нет ни гроша.

«Сто восемьдесят из двухсот тридцати… — соображал он. — Остается пятьдесят… хватит, чтобы добраться до дому… Платить или не платить?.. Хоть бы кто-нибудь решил за меня!»

Он все еще держал в руке раскрытый бумажник, в бумажнике лежал маленький конверт — письмо Луизы. Взгляд Вашингтона упал на письмо, и он решился.

— Пусть эта земля пойдет с молотка в уплату налога, — сказал он, — и пусть она никогда больше не вводит в соблазн меня и моих близких!

Он распахнул окно, порвал счет в клочки, и их подхватило ветерком; Вашингтон смотрел вслед, пока все они до единого не скрылись из виду.

— Чары разрушены! — сказал он. — Всю жизнь над нами тяготело проклятие, но теперь ему конец! Едем!

Подъехал фургон; пять минут спустя, погрузив в него багаж и усевшись на сундуки, два друга уже катили в этом тряском экипаже на вокзал; полковник всю дорогу пытался петь «В родную гавань мы плывем» — слова-то он знал хорошо, но мелодия в его исполнении была жестоким испытанием для слушателей.

ГЛАВА XXXI

СЧАСТЬЕ ЕЩЕ УЛЫБНЕТСЯ. НЕЖДАННАЯ РАДОСТЬ

Gedi kanadiben tsannawa[197].

La xalog, la xamaih mi-x-ul nu qiza u quial gih, u quial agabi

«Rabinal-Achi»[198].

Дела Филиппа Стерлинга шли все хуже и хуже. Будущее представлялось ему в самом мрачном свете. Слишком долго труды Филиппа оставались бесплодными, и мужество начало ему изменять; а главное, надежда на успех угасала с каждым днем — это было совершенно ясно. Туннель углубился далеко в гору и уже миновал то место, где, по всем расчетам, должен бы залегать угольный пласт, если он вообще там есть. И теперь с каждым новым футом туннель, кажется, уводит его все дальше от цели.

В иные минуты Филипп тешил себя надеждой, что он ошибся, определяя угол, под которым пласт, пересекавший долину, должен врезаться в гору. Тогда он отправлялся в ближайшую шахту, еще раз доставал карту месторождения, заново определял возможное направление пласта — и всякий раз убеждался, что его туннель уже прошел ту точку, где он должен был пересечь пласт, и все меньше и меньше оставалось надежды. Его рабочие уже давно не верили в успех, и Филиппу нередко случалось слышать их разговоры о том, что никакого угля в этой горе не добудешь.

Десятники и рабочие соседних шахт, как и многочисленные видавшие виды бездельники из соседнего поселка, то и дело заявлялись в туннель, и их приговор был всегда одинаково безжалостен: «Никакого угля тут нет». Иногда Филипп принимался обдумывать все с самого начала, пытаясь понять, в чем же секрет, потом шел в туннель и расспрашивал рабочих, не появились ли признаки пласта. «Нет, — неизменно отвечали ему, — нет». Он брал с собой кусок породы, выйдя наружу, тщательно его рассматривал и говорил себе: «Это известняк, он содержит лилиевидные остатки кораллов — в этой породе должен быть уголь!» Потом со вздохом отбрасывал его: «Ничего это не значит. Там, где есть уголь, непременно залегает известняк с остатками таких окаменелостей, но отсюда вовсе не следует, что там, где есть эта порода, непременно есть и уголь. Этого еще мало… Конечно, есть один признак совершенно безошибочный… Вот его-то мне и недостает».