Описание Отечественной войны в 1812 году - Александр Михайловский-Данилевский

В таком же смысле писал Барклай-де-Толли к Графу Витгенштейну[229] и к Милорадовичу и просил последнего поспешать из Калуги, Можайска и Волоколамска к Вязьме, где Милорадович должен был составить резерв[230]. Тормасова убеждал Барклай-де-Толли «действовать быстро, безостановочно в тыл неприятелю, истреблять все войска, какие ему попадутся, и, отнимая у неприятеля всякое продовольствие, стараться довольствовать оным 3-ю западную армию, от коей теперь зависит спасение Государства и Отечества». Вскоре отменено намерение сразиться при Умолье. Главнокомандующий доносил Императору: «Потеря 1-й армии в последних сражениях весьма значительна. По этой причине, и по тому уважению, что в случае неудачи армии не имеют за собою никакого подкрепления, побуждаюсь всеподданнейше просить Ваше Величество о повелении составить резервный корпус, который мог бы мне служить подкреплением и на который я бы мог отступить по Московской дороге. На этот счет я уже писал к Милорадовичу; между тем, чтобы предупредить случайности какого-либо слишком поспешного предприятия и имея пред собою превосходного неприятеля, я буду вместе с Князем Багратионом стараться избегать генерального сражения. Однако же мы в таком положении, что сомневаюсь в этом успеть, но надеюсь на Бога, на справедливость нашего дела и храбрость наших войск».

Пока наши стояли у Умолья в раздумье: принять ли сражение или нет, Наполеон жил на пепелище Смоленска и провел там четыре дня среди догоравших церквей и домов. Жестокость пожара была такова, что из 2250 обывательских домов, лавок и заводов уцелело только 350. Наполеон занял дом Гражданского Губернатора. На другой день после своего приезда, 7 Августа, он отправился в собор. Дойдя до средины огромного храма, он снял шляпу, что сделали и все окружавшие его, бывшие до тех пор, подобно повелителю своему, с покрытой головой. Ужасная картина представилась Наполеону. Не успевшие спастись из города и пожаром лишенные крова, жители искали убежища в доме Божией Матери Смоленской Одигитрии. Там взоры Наполеона встретили матерей в муках разрешения от бремени, больных, боровшихся со смертью; вопли и стенания оглашали церковь! Никому из страдальцев не простер Наполеон руки помощи, никого не утешил приветным словом, но, как рассказывают очевидцы, только окинул несчастных свирепым взглядом.

Уходя, он приказал приставить к собору часовых, которые и находились у храма во все время неприятельского нашествия, доколе последний Французский часовой не был снят, 5 Ноября, 20-м егерским полком. Наполеон несколько раз ездил по разоренным окрестностям, где не оставалось и следов прежнего благосостояния, и прогуливался по испепеленному городу, безмолвно глядя, как его войска грабили догоравшие дома и церкви, предаваясь истязаниям беззащитных соотечественников наших. Из казенного имущества достались в добычу неприятелю одни губернские, давних лет архивы. Для поднятия сих дел требовалось большое количество подвод, в которых, в последние дни пребывания армий у Смоленска, оказался совершенный недостаток. Подводы доставлялись ежедневно в армию не сотнями, но тысячами, отчего обыватели пришли в такое оскудение, что не только в окрестностях губернского города, но и в удаленных уездах, при занятии их неприятелем, вовсе не оставалось лошадей.

Сколько из 15 000 обывателей, составлявших, до нашествия неприятеля, народонаселение Смоленска, находилось в то время в городе, с достоверностью неизвестно. С исхода Июля начали уезжать из Смоленска; переселение продолжалось до самого отступления нашей армии. Очевидцы согласуются в показании, что при занятии Смоленска неприятелем было в нем до 1000 человек старых, больных, младенцев и несколько праздношатающихся да ста два Литовских погонщиков, которые везли за Русской армией разные тяжести и потом от нее отделились. Нашествие не застало в Смоленске ни одного дворянина, кроме весьма малого числа чиновников, не успевших спастись, ибо от Князя Багратиона тогда только было получено разрешение удаляться, когда 4 Августа загорелось сражение[231]. Одни были уверены, что города не сдадут; другие хотели в нем оставаться до последней возможности и выйти с арьергардом, чему воспрепятствовало зажжение Днепровского моста. Но все, имевшие несчастье быть застигнутыми нашествием, спасались потом из города, уходя пешком[232].

Для управления Смоленской губернией учреждена была Наполеоном Верховная Комиссия по гражданской части, под председательством Французского интенданта Вильбланша. Военными Губернаторами были сперва Коленкур, потом Генералы Шарпантье и Жомини. Кроме того, учредили муниципалитет, из 10 членов и 30 чиновников, исправлявших должности переводчиков, писцов, казначеев и комиссаров, употребляемых для разъездов. По невозможности ввести какое-либо устройство в занятых неприятелем уездах, откуда жители выехали или разбежались по лесам, Французское управление должно было ограничиться заготовлением продовольствия и отводом квартир. Все 40 человек, поступившие в муниципалитет, большей частью по принуждению, были люди без имени, иностранные мастеровые, шляхтичи, выключенные из службы подьячие.

Судя по явлениям, представившимся Наполеону с первого шага его на коренную Русскую землю, и в самом Смоленске, нетрудно было ему заключать о том, что ожидало его далее. Он вознамерился сделать Императору Александру мирные предложения и избрал для того Генерал-Майора Тучкова, перевезенного с поля Лубинского сражения в Смоленск, где Французы поступали с ним очень ласково, особенно Бертье, который, без всякой просьбы, снабдил его бельем и деньгами. За Тучковым прислан был с вежливым приглашением Адъютант Наполеона. Перед домом Французского Императора толпилось множество военных; при входе, по обеим сторонам, стояли часовые верхом; лестница и передние комнаты наполнены были генералами; у дверей кабинета находился лакей в придворной ливрее. Когда Тучков вошел в кабинет, Наполеон был вдвоем с Бертье. У окна на столе лежала карта России; движения Русских войск означены были воткнутыми на ней булавками с зелеными головками, Французских с синими и других цветов. Наполеон стоял посреди комнаты, благосклонно отвечал на поклон пленного и вступил с ним в следующий разговор: «Какого вы корпуса?» – «Второго». – «Это корпус Багговута. Родня ли вам Тучков, командир 3-го корпуса?» – «Родной брат мой». – «Я не стану спрашивать о числе вашей армии, а скажу вам, что она состоит из 6 корпусов, каждый из 2 дивизий в 6 пехотных полков, в полку по 2 батальона. Могу определить даже число людей в каждой роте». – «Вижу, что Ваше Величество очень хорошо обо всем уведомлены». – «Немудрено, – отвечал Наполеон, – всякий день, с самого начала отступления вашего, мы берем пленных; нет почти ни одного из Русских полков, из которого у нас не было бы солдат. Их расспрашивают о числе людей, записывают ответы и таким образом составляют сведения». Помолчав, Наполеон продолжал: «Вы, господа, хотели войны, а не я; знаю, что у вас говорят, будто я начинщик: это неправда; я докажу вам, что не хотел войны и что вы меня к ней принудили». Тут он пустился в пространное изложение своих поступков в отношении к России, начиная с Тильзитского мира, утверждал, что не он подал повод к разрыву, что требование очистить Пруссию было для него обидно, что с ним говорили как с побежденным, словом, повторил все те несправедливые жалобы, какими еще до нашествия своего укорял Россию. Потом говорил он о Лубинском деле и спросил: «Скоро ли дадите вы сражение или будете все отступать?» На ответ пленного, что ему неизвестны намерения Главнокомандующего, Наполеон начал хвалить Русское войско и осуждать наш образ войны. «Отступая беспрестанно, – говорил он, – вы только опустошаете свою собственную землю. Зачем оставили вы Смоленск и довели этот прекрасный город до самого несчастного положения? Если хотели защищать его, для чего не держались долее? Вы могли отстаивать его еще очень долго. Если же не имели этого намерения, зачем останавливались и сражались в нем? Разве только для бесполезного разорения города. Смоленск для меня лучше всей Польши; он был всегда и останется Русским. Императора вашего я люблю, несмотря на войну, но война ничего не значит. Государственные выгоды часто могут разделять и родных братьев. Император Александр был и будет другом моим. Знает ли Он вас лично?» – «Надеюсь, – отвечал Тучков, – я имел счастие служить в гвардии». – «Можете ли вы писать к Нему?» – «Никак нет; я никогда не осмелюсь утруждать Императора письмами, особливо в настоящем моем положении». – «Но, если вы не смеете писать к Императору, можете ли написать к брату вашему то, что я вам скажу». – «К брату дело другое». – «Итак, вы меня обяжете, известив его, что видели меня и я поручил вам написать ему, что он сделает мне большое удовольствие, если сам, или через Великого Князя, или Главнокомандующего, как ему лучше покажется, доведет до сведения Государя, что я ничего более не желаю, как заключить мир. Мы уже довольно сожгли пороху и пролили крови; ведь когда-нибудь должно же кончить? За что мы деремся? Я против России вражды не имею. О! если б вы были Англичане! – При сих словах он поднял вверх кулак. – Но Русские мне ничего не сделали. Вы хотите дешево покупать кофе и сахар; очень хорошо: все можно устроить так, что у вас будут и кофе и сахар; но если вы думаете, что меня легко разбить, то я предлагаю: пусть из ваших генералов, тех, кого более других уважают, составят военный совет, рассмотрят положение дел, силы мои и ваши. Если они найдут на стороне вашей более вероятностей к победе и возможности разбить меня, то назначьте: где и когда быть сражению? Я на все готов. Если же, напротив, все вероятности успеха признаны будут в выгоду мою, так как оно и действительно есть, то зачем нам долее проливать кровь по-пустому? Не лучше ли вступить в переговоры о мире до потери сражения, чем после? Да и какие последствия должно иметь для вас проигранное сражение? Я займу Москву, и, какие бы я ни принял меры для избавления ее от разорения, ничто не поможет. Занятая неприятелем столица похожа на женщину, потерявшую честь: что ни делай после, но чести возвратить уже невозможно. Знаю: у вас говорят, что Россия не в Москве; то же самое твердили и Австрийцы об Вене, но, когда я занял ее, они заговорили иначе. И с вами то же случится. Столица ваша Москва, а не Петербург, который не что иное, как резиденция Государя». Наполеон ходил по комнате взад и вперед и потом спросил Тучкова: «Вы Лифляндец?» – «Нет, я коренной Русский, из окрестностей Москвы». – «Вы из Москвы? – сказал Наполеон с особенным выражением. – Вы-то, господа Москвичи, хотите войны со мной? Но, как вы думаете: если бы Государь ваш захотел заключить мир со мной, может ли Он это сделать?» – «Кто ж в состоянии ему воспрепятствовать?» – отвечал Тучков. «А Сенат?» – «Сенат у нас никакой друтой власти не имеет, кроме той, какую Государю угодно предоставить ему». Повторив опять желание, чтобы Тучков написал брату своему все, что он говорил, Наполеон просил его также о помещении в письме, что наши Главнокомандующие дурно поступают, забирая с собою при отступлении все земские власти, чем делают более вреда России, нежели Наполеону, который от того ничего не терпит и никакой нужды в них не имеет. «Меня уверяли, – сказал он, – что в России я пропаду с голода, но теперь вижу, что это пустое опасение. В России поля так же хорошо обработаны, как в Германии и везде; мудрено пропасть с голоду в земле, где все поля покрыты хлебом. Сверх того, у меня есть подвижный магазин из 10 000 повозок; его достаточно для продовольствия армии». Продержав Тучкова около часа, Наполеон, отпуская его, велел возвратить ему шпагу и советовал не огорчаться. «Плен ваш, – сказал он, – бесчестья вам сделать не может: так, как вы взяты, берут только тех, кто бывает впереди, но не тех, кто остается назади». Согласно с желанием Наполеона, Тучков написал брату своему о происходившем разговоре и показывал письмо Маршалу Бертье, который отправил его в нашу главную квартиру. Оттуда представили оное Императору. Ответом Наполеону было презрительное молчание.