Творец, субъект, женщина: Стратегии женского письма в русском символизме - Кирсти Эконен

У Достоевского Агата, возможно, является прообразом Дуни, а мученичество ассоциируется с задуманным Свидригайловым насилием над ней (Назиров 1974, 207). Я признательна Д. Равинскому (Санкт-Петербург) за этот источник, который навел меня на мысль рассмотреть значение образа Агаты для всей повести.

392

Д. Риппл (Rippl 1999, 108) указывает на сходство образа Агаты у Зиновьевой-Аннибал с хлыстовским ритуалом разрезания груди «Das Abendmahl mit der Brust der Gottesmutter», описываемым К. Грассом (Grass К. Die russischen Sekten. Die Gottesleute oder Chlysten. Bd. 1. Leipzig, 1907. S. 480–484). Маловероятно, чтобы данный ритуал послужил источником для повести Зиновьевой-Аннибал. Во-первых, в описании ритуала отсутствует упомянутая в повести картина, также отсутствует образ Агаты (упомянута лишь Богородица). Если можно говорить о какой-то хлыстовской реминисценции, то житие Агаты могло бы служить общим источником хлыстовского ритуала и повести «Тридцать три урода». Во-вторых, разрезание груди является повторяющимся мотивом в историях о мученичестве и (сексуальном) насилии и никак не ограничивается сектантскими обрядами.

393

Выше речь шла о том, что Дионис жертвует своей цельностью. Прообразом разделения/воссоединения является, как известно, атрибут Диониса — виноград и процесс изготовления вина, в котором из раздробленных виноградных гроздей готовится вино.

394

Келли утверждает, что в повести «Трагический зверинец» «Zinov’eva-Annibal entirely departs from the euphemistic and reductive traditions according to which feminine interiority had customarily been represented in women’s prose writing» (Kelly 1994, 158–159).

395

М. Михайлова (Михайлова 1998) предлагает рассматривать рассказы как образец неореалистической литературы.

396

М. Эпштейн (Эпштейн 1990, 98–100), рассматривая мотив зверя в культуре Серебряного века, утверждает, что у поэтов XX века человек, убив зверя, не становится частью природы, а, напротив, еще больше отчуждается от нее. Мотив зверя, естественно, связан с сексуальностью, а зверинец — с подчинением сексуального желания, но ассоциируется также с творческой энергией.

397

Зверь как символ отчуждения женщины от культуры и творчества фигурирует в женской литературе XIX века. Иногда зверь встречается как символ женщины-автора. Например, в повести Е. Ган «Напрасный дар» (1848) дается следующее описание женщины-поэта: «…Господь послал тебе талант, и ты не должна зарывать его в землю. Знаю, что не розами усеянный путь предлагаю тебе, в особенности здесь, в стороне почти дикой и непросвещенной, где женщина-поэт, женщина-писатель покажутся всем чудным и даже страшным зверем» (Ган 1905, 753. — Выделено мною).

398

Издание в России: Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. М.: Согласие, 1996. — Ред.

399

Издание на русском языке: Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем / Пер. с англ. А. Н. Баранова и А. В. Морозовой; под ред. и с предисл. А. Н. Баранова. М.: УРСС, 2004. — Ред.

400

Издание на русском языке: Паперно Ирина. Семиотика поведения. Николай Чернышевский — человек эпохи реализма. Москва: Новое литературное обозрение, 1995. — Ред.

401

Оригинальное издание на русском языке: Злобин В. Тяжелая душа: Зинаида Гиппиус. Вашингтон, 1970. — Ред.