Сторож брату своему - Ксения Медведевич

– Аяз, ты ведешь верблюдов, остальные пусть гонят коз и баранов!

Старшенький, Аяз, радостно осклабился, и Мустафа, поглядев на стадо, понял, почему.

Верблюды бану суаль бежали мимо, один за другим, а за ними бежали приглядывавшие за скотиной чернокожие рабыни – целых пятеро. Рысят следом, не бросили верблюдов – хорошие, преданные невольницы. И быстро бегут – сильные. И бедра у каждой широкие, хорошие бедра, так и ходят ходуном на бегу. Хорошие рабыни, им и вонзить приятно, и работать хорошо будут.

Аяз улыбнулся, провожая взглядом одну – стройную, с большими грудями, в полосатом тюрбане. Черная почувствовала на себе жаркий взгляд мужчины, обернулась и довольно осклабилась, поправляя в вырезе рубахи здоровенные холмы счастья. А больше на бабе ничего и не было – только груботканая гандура, подол такой рваный, что коленки сверкают. Аяз с шумом втянул носом воздух. Рабыня расхохоталась и побежала дальше, покачивая мощными бедрами.

Что б его сыну не радоваться: баб пять голов, и их семеро. Надо только проверить, не в тягости ли какая, – чужого ребенка по закону можно продать, причем выгодно. Вон как старый Авад распорядился сводным братом Антары: мальчик подрос, так шейх его не просто на рынок отвел и не на скотину сменял, а привез в аль-Румах на ярмарку и заплатил заезжему харранскому лекарю. Тот сбрил парнишке яички, оставив зебб – говорили, что за таких евнухов в городах готовы платить любые деньги, – и, как мальчишка поправился, шейх продал его в Марибе за двадцать золотых. О! Двадцать динаров за сына черной рабыни! Да, Авад всегда был хитрым.

И вдруг над пустыней послышался заливистый, жуткий собачий вой.

Мустафа разом покрылся холодным потом и прекратил мечтать о прибылях и рабынях.

Гончие. Гончие Хозяйки Судьбы.

– Чего им надо?.. – Аязу тоже стало не до сладостных мыслей.

Вой доносился с ближайшего всхолмья. Опустив факел, Мустафа вгляделся в ночную темень – так и есть. Все три салуги сидят на гребне холма и воют.

– В-великая н-ночь з-завтра… – пробормотал сын.

Мустафу из холода бросило в жар: ну конечно. Великая ночь. Ночь Манат, когда богиня выпускает гончих на свободу. Всякий, кто не укрылся в шатрах под защитой амулетов, падет жертвой богине воздаяния. По новой вере ночь эту теперь называли Ночью Могущества – мол, именно под ее покровом Али получил в пустыне откровение Книги, а в Книге сказано, что человек будет прощен, если раскается.

Мустафа забыл про боль в ранах и поежился от стылого страха: прощен? Как же. Это глупые сказки. Злое дело не прощается никогда, и богиня никогда не выпустит из челюстей добычи. Манат мстительна и всегда стоит у тебя за спиной.

– Они не зря воют, Мустафа, – тихо сказал старческий голос.

Под стремя подошел старый Имад, которого брали в набеги ради мудрости и искушенности в статях коней и верблюдов.

– Псы Хозяйки хотят нам что-то сказать, – добавил седой бедуин. – Или показать – на том всхолмье.

И мрачно, твердо добавил:

– Я уже отжил свое и пойду сам. Вы же оставайтесь и не ходите.

Ему не стали возражать – лишь молча и торжественно поклонились.

…Они ждали знака от Имада долго – то и дело поглядывая в низину, на растревоженное гвардейским налетом становище бану суаль. К счастью, соседям было не до гоняющих их скотину храбрецов мутайр – ветер то и дело доносил снизу женские вопли и причитания.

А старик взошел на холм, поклонился псам – и вдруг присел на корточки. Салуги тут же исчезли, словно их и не было. А Имад распрямился и крикнул:

– Всевышний велик! Гончие богини привели нас к виновнику наших бедствий! Идите сюда, здесь без чувств и оружия валяется сумеречник, похитивший надежду мутайр и их главное сокровище!

Самийа приволокли быстро. Тот, как тряпка, болтался в руках воинов – видать, хорошо его в драке угостили, раз сознание потерял. Мустафа вздернул обвисшую голову за спутанную гриву и с размаху ударил по щеке. Потом по другой.

Сумеречник глубоко вдохнул и распахнул глазищи. Рванулся. Почувствовал веревки на локтях и запястьях. Рванулся снова. Снова получил по морде.

– Куда Антара повел кобылу? К кому? – тихо и раздельно спросил Мустафа.

Самийа молча плюнул ему под ноги кровавой слюной.

– Говори, – улыбнулся Мустафа.

И с размаху наподдал твари ногой под дых. Самийа охнул, мотнул головой, снова плюнул.

– Во вьюк его, – приказал бедуин.

Сумеречник показал острые хищные зубы:

– Не скажу, не надейтесь!..

– Скажешь, – улыбнулся Мустафа. – Мы умеем спрашивать, о дитя сумерек.

Проводив глазами фарисов, волокущих за локти рычащего и бьющегося самийа, он усмехнулся: «Не скажу, не надейтесь!» Ну-ну…

И сделал знак своим людям – уходим.

Оглянувшись в последний раз на становище бану суаль, бедуин увидел удаляющуюся цепочку огней – факелы. Гвардейский отряд не стал ждать утра и отправился обратно в аль-Румах. Облегченно вздохнув, Мустафа восславил Всевышнего и пустил лошадь галопом.

Окрестности Дживы, утро

Когда окончательно рассвело, Антара перешел на тряскую рысь. Точнее, на рысь перешла Дахма. Чудо-кобыла все ж таки приморилась после ночной скачки и галоп более не тянула.

Трясясь на спине вороной красавицы, Антара проклял вселенную и поклялся, что больше никогда – ты слышишь меня, Всевышний! – никогда не будет ездить без стремян. Иначе он останется не только без возможности сесть и ходить ровно, не враскоряку, но и без потомства.

Шатры клана почтеннейшего Убая юноша разглядел издалека – черные полотнища четко виднелись на рыжих камнях обширной котловины, в которую осенние дожди успели нацедить мелкое озерцо. Вершина холма, к которой лепились крохотные домишки Дживы, выплывала из туманной дымки.

У шатра дяди Антара почтительно спешился. К тому времени, как Убай вышел, вокруг вертелись, верещали, тыкали пальцами и восторженно голосили все дети и мужчины становища. Женщины осторожно выглядывали из-под пологов, скрывая платками лица.

Дядя выплыл животом вперед, оглаживая длинную бороду. Запоясанный халат из потрепанной парчи – сменял в прошлом году на двух баранов – расходился на пузе, показывая малиновую рубаху в жирных пятнах. На груди болталась, свисая чуть ли не до пупа, толстая золотая цепь с немного помятым медальоном – гнезда для драгоценных камней пустовали, похоже, Убай цепь оставил, а камни продал.

Увидев Дахму, толстяк разинул рот. Визжавшие кругом мальчишки зашлись в восторженных воплях:

– Вороная! Вороная! Чудо!

Дядя сморгнул, сглотнул, дернув кадыком, поднял дрожащие руки и пошел к кобыле, как слепец или безумный – с неподвижным взглядом и все еще разинутым ртом.

– Это мой выкуп за Аблу! – поспешно сообщил Антара и протянул Убаю длинный ремень чумбура.

Дядя отсутствующе покивал и медленно, как во сне, принял повод. Кобыла кокетливо развернула сухую длинную голову и покосилась огромным, как яблоко, глазом.

И вдруг Убай бросил чумбур, вскинул руки и прочел, плача и захлебываясь от радости:

Бег ее подобен ветру, чье благое дуновеньеСхоже с ветром ибн Дауда, величайшего провидца!Всех коней она прекрасней, ибо мудрый понимает:«Лучше года ночь свершенья, по которой год томится!»[26]

Все забили в ладоши и закричали от восторга, Антара тоже покивал: хорошая импровизация.

Меж тем Убай порывисто снял с себя золотую цепь и, несмотря на попытки Дахмы укусить его в руку, надел украшение кобыле на шею. Вокруг запели, женщины возбужденно закричали, кружась и оглашая окрестности вибрирующими воплями.

– А где Абла? – пытаясь перекричать общий гомон, проорал Антара на ухо Убаю.

Тот отмахнулся, потом плюнул и махнул унизанной перстнями-печатками рукой кому-то за спиной юноши: приведи, мол! И снова воздел ладони, громко декламируя восторженный бейт. Дахма закидывала голову, но на поводе уже висели по двое с каждой стороны, и деваться ей было некуда – приходилось слушать стихи Убая.

Антару пихнули в спину:

– Вот она!

Юноша развернулся с глухо стукающим, замирающим в полете сердцем.

Дюжий зиндж вытолкнул вперед кого-то тоненького и замотанного в покрывало. Из-под черной ткани на Антару косил большой насурьмленный глаз. На мгновение отведя толстый платок, Абла прошипела:

– Проси, чтобы отец нас отпустил! Прямо сейчас!

– А как же свадьба?..

– Проси, говорю! Иначе ночью убьют, чтоб забрать кобылу без платы!

– Чего?

– Отец тебя убьет и заберет и кобылу, и выкуп от того купца! Купец вечером в кочевье приехать должен! На завтра свадьба назначена! Проси, говорю, а то ночью под камнями зароют! Ты что, думаешь, отец в первый раз меня сватает?!..

Антара охнул, икнул и решился:

– Дядя! Отдайте мне вашу дочь в жены! – пришлось снова орать в волосатое ухо Убая.

Тот прервал декламацию и, хмурясь, приобернулся:

– Чего?..